КОМПАС ЗДОРОВЬЯ

Тигринка

Холистическая терапия больных раком и СПИДом

В холистическом мировоззрении человек рассматривается как единство тела, души и духа, а также признается его сверхиндивидуальное единство с человечеством, экосистемой и космосом в целом. Отсюда возникает открытость человека по отношению к экзистенциальным вопросам и его стремление к смыслу в ситуации, когда исцеление, в традиционном смысле этого слова, невозможно, то есть речь не идет о физическом исцелении. При этом важное значение имеет религиозный опыт и духовные аспекты. Древерман считает, что это должно быть задачей любой религии, которой можно доверять, – предоставлять человеку «незыблемые метафизические гарантии того, что индивидуальная жизнь имеет смысл» (Drewermann, 1991a, S. 105).

Чтобы вести такую глубинную работу с загадкой нашего существования и тайной страдания, нам, терапевтам, самим нужно сохранять открытость духовным аспектам жизни и задумываться над основополагающими вопросами жизни и смерти. Выполнить подобную работу мы сможем только при условии, что сами соприкасались с этими темами и способны принять смерть как плату за зрелость. Если мы ощущаем себя «ранеными целителями», если сами продирались сквозь тернии кризисов и познали целительный потенциал запредельных ситуаций, то мы сможем разбудить в больных веру и надежду, вселить в них мужество пройти сквозь преображающие процессы.

Когда мы таким образом действуем в русле холистического, естественно исцеляющего подхода и поддерживаем возможности самоисцеления больного, тогда участие пациента в принятии решений, связанных с болезнью, становится важным фактором активизации его жизни. Лешан критикует высокотехнологичную аппаратную медицину, которая редуцирует человека до дисфункционального организма и инфантилизирует его. Именно в тех случаях, когда онкологическое заболевание зашло так далеко, что современная медицина уже не может помочь, все чаще используются нетрадиционные методы дополнительной помощи, нацеленные на улучшение качества жизни больного. Различные исследования показывают, что от 10 до 60 % больных раком лечатся с использованием методов нетрадиционной медицины и что, например, «в США на лечение рака нетрадиционными методами тратится в четыре раза больше средств, чем на лечение рака всеми традиционными методами» (Schweizerische Medizinische Wochenschrift, 1994, S. 56). В связи с этим следует помнить об опасности того, что околомедицинские шарлатаны могут злоупотреблять доверием пациентов, зря обнадеживая их возможным выздоровлением или улучшением их состояния. Качество жизни по праву ставится во главу угла при лечении больных раком, которые в поисках облегчения страдания все больше обращаются к нетрадиционной медицине. Целью психотерапевтических интервенций также является улучшение качества жизни неизлечимо больных раком.

В Швейцарии уже не один год обсуждается вопрос о том, будут ли использоваться методы альтернативной медицины при лечении ВИЧ и СПИДа и как их сочетать с традиционной медициной. Оргкомитет «СПИД-инфотеки» провел опрос среди участников групп самопомощи и опрос в региональном госпитале Базеля: сотня больных СПИДом и ВИЧ-инфицированных отвечали на анкету об альтернативной терапии. Результаты этих опросов оказались похожими и однозначно показали, что почти половина ВИЧ-инфицированных прибегает к помощи альтернативной медицины, чтобы укрепить свою иммунную систему и улучшить качество жизни. Психотерапия, гомеопатия, здоровое питание, витамины, лекарственные растения, медитация – в таком порядке расположились предпочтения пациентов (Aids-Infothek, 1992, S. 27–30).

Некоторое время назад был поставлен вопрос, приведет ли СПИД к смене парадигмы в медицине (Hässig, 1992, S. 171–177). Ключевым моментом является акцент на границах и пределах, на приспособлении нашего образа жизни к врожденным возможностям и ограничениям, а также на осознании собственных ограничений при планировании жизни. Международная научная группа «Rethinking AIDS» исследовала взаимосвязь СПИДа и психических процессов. В частности, исследование показало, что процессы чувственного восприятия, осознания и мышления влияют на иммунную систему на молекулярном уровне (Hearing des Schweizerischen Bundesamtes…, 1992). Для нас это означает, что смыслообразующие ориентиры и наполненность смыслом, духовный рост и позитивное отношение к себе и своему окружению влияют на психическое самочувствие и на функционирование иммунной системы. Взаимосвязь между состоянием иммунитета ВИЧ-инфицированного человека и некоторыми аспектами качества его жизни – например, как человек стравляется со стрессом, – исследовали М. Перес и Х. Цайер в университете Фрайбурга.
Холистический подход, подчеркивающий целебность духовных практик, иногда реализуется, например, Нью-Йоркской СПИД-инициативой. Пациентов побуждали заниматься деятельностью, которая вызывала бы у них радость и наполненность смыслом. Их учили уделять себе внимание, относиться к себе с любовью, точнее понимать свои потребности и удовлетворять их, быть более терпимыми, более спонтанными. Пациенты в таких программах учатся взаимодействовать с целительными внутренними образами которые способны оказать поддержку, придать им силы и возвысить любовь до смысла жизни. Кроме того, их учат быть открытыми по отношению к миру и делать что-то позитивное для других, призывают к духовности, которая дает понимание, что болезнь может стать источником роста и зрелости, даже если жизнь должна вскоре закончиться (Miller, 1994, S. 215).

На примере групп самопомощи больным СПИДом становится понятным значение того, что Адлер называл «чувством общности», то есть целительного переживания своей сопричастности и взаимосвязанности с другими, которое повышает иммунитет организма. Сплоченность пациентов, которые из-за своей болезни оказываются по всем статьям отвержены и стигматизированы обществом, становится в подобных группах почти физически ощутимой. Жизнь тех, кто болен СПИДом, становится сущим адом не только из-за болезни и связанных с ней страданий, но и потому, что общество считает их болезнь «проклятием». ВИЧ-инфицированные олицетворяют собой сразу два общественных табу: сексуальность и смерть. Если к этому добавляется еще и раздражение от слова «наркозависимый», то прорывается целая гамма страхов и тревог в пределах «ассоциативного поля, охватывающего неустойчивость потерю контроля, криминальность и общественную опасность, зависимость и смертельную угрозу» (Rosenberg, 1991, S. 96).

Они чувствуют себя изгоями, выпавшими из потока времени, чужаками, которых избегают, обитателями иного мира. В одиночестве своей болезни и в архетипической покинутости на пороге смерти они ищут мосты, которые могли бы воссоединить их со своими собственными корнями и с другими людьми, больными и здоровыми. За вынужденной интроверсией, в которую неумолимо погружает их течение болезни, часто следует открытость и углубленная внутренняя связанность с чем-то целостным и большим, чем сам человек. После изолированности и покинутости, в которые их вытеснила болезнь, они могут заново ощутить важность диалога, ценность взаимосвязей и сплоченность, чувство основополагающей принадлежности к всеобщему бытию. Болезнь может способствовать тому, что подавленное стремление к взаимосвязанности и к общению порой целительно изменяется и возникает новое осознание того, что все течет и все меняется. Психологические обследования пациентов, живущих долгое время с диагнозом СПИД, показывают, что сотрудничество с теми, кто их лечит и ухаживает за ними, установка на внутреннюю работу над собой, бескорыстная помощь другим пациентам и создание для них поддерживающего социального окружения являются решающими факторами «процесса исцеления». Их жизненная установка изменяется в сторону большего самопринятия и большей осмысленности собственной жизни (Solomon, Temoshok, 1994, S. 225).

Трогательным примером совместного противостояния тревоге и страху стал арт-терапевтический проект «Переживая картины», в ходе которого больные иммунодефицитом рисовали, как они представляют себе ВИЧ-инфекцию и СПИД, и постепенно в этих группах возникало чувство глубокой сопричастности и открытости по отношению друг к другу (Schottenloher, 1994, S. 237–262).

В Мюнхене еженедельно проходят занятия арт-терапевтической группы, в которую входят ВИЧ-инфицированные и хронически больные мужчины и женщины. Тема группы – «Преграды страху». Цель состоит в том, чтобы встретиться с собственными страхом и тревогой, назвать их, а затем зрительно представить и выразить то, что можно им противопоставить, через любой вид изобразительного искусства. При этом люди обнаруживают в себе силы и ресурсы. Рисунки впечатляюще показывают, что творческое начало выживает даже в самом тяжелом экзистенциальном кризисе и целительно действует на человека. В работах выражены «преграды» покорности, то есть признаки надежды, благодаря которой человек может найти свой новый образ, а также противостоять утрате структуры, опасному «размыванию» личности и распаду своего символа, цвета, формы. Тот, кто допускает внутреннее реформирование, кто творчески создает образы, тот «вычерчивает» свой новый облик. Это ясно и из работ художников, больных СПИДом, которые отразили свое визионерское видение мира. Их инсталляции передают также и работу скорби (Кит Харинг, Росс Блекнер, Феликс-Гонсалес Торрес и др.).

Участник групповой терапии в проекте «Переживая картины» очень непосредственно описал свои переживания в каталоге выставки: «Я смог разговаривать с ними об образах, а напрямую сказать я был тогда не в состоянии… рисование помогло мне увидеть мир в его конкретности… теперь, когда я иду по Английскому саду , то вижу детали, деревья, траву и так далее. В этом есть нечто безумно успокаивающее, чувство, что все это не порождение моего воображения, а существует реально и будет и дальше существовать, когда я однажды умру» (Schottenloher, 1994, S. 237–262).
В арт-терапии исходят из того, что существует взаимосвязь между психическим состоянием человека и способностью организма мобилизовать свои защитные силы. Поэтому для ВИЧ-инфицированных особенно важны осознание своего Я и его стабилизация» (Mayer, 1994, S. 245). С помощью различных методик арт-терапии поддерживают и усиливают внутренний взгляд, чтобы установить более глубокую связь с самим собой.
Арт-терапевтический подход во многом сходен с позицией Лешана, когда мы обращаемся к здоровым аспектам Я, укрепляем их, ищем искры жизни и то, что дает человеку силы и радость, несмотря на все трудности болезни. Арт-терапия дает пациенту возможность активно прорабатывать свое страдание, воссоединять свои отчужденные части и фрагментированный образ своего тела. Создание визуальных образов помогает заглянуть в мрачные пространства психики, которые никогда не освещало слово, а также выразить то, что не поддается речи и является, как и сновидения, «царской дорогой» (via regia) в бессознательное. Речь идет о признании и осознании потока жизни как он есть. Арттерапия помогает в ходе создания образов выйти из смертельного оцепенения, вызванного страхом смерти, пытается побудить больного продолжать жить, преодолевать сковывающие блокады, почувствовать свои ресурсы и приготовить путь прорывам в сферу духовности.

При сопровождении больных СПИДом часто обнаруживается тенденция к преодолению своих границ и выходу в духовное измерение жизни. Элизабет Кюблер-Росс пишет, что однажды в Сан-Франциско 42-летний больной СПИДом сказал ей: «В религиозном и духовном смысле я был воспитан чудовищно, особенно – в духовном. Но я полагаю, что всегда был на свой лад духовным человеком, то есть у меня всегда было свое глубокое отношение к природе, к звездам, к небесам, и я задумывался о вечности… Теперь я стал намного глубже духовно и более религиозен» (Kübler-Ross, 1988).

Древерманн очень трогательно описал эту способность человека перед лицом смерти превзойти самого себя: «Мы, люди, именно перед смертью можем растянуть свое сознание до горизонта, до самого края света, и победить смерть, обладая знанием того, кто мы есть» (Drewermann, 1991a, S. 106). Мы можем также вспомнить веру древних египтян в то, что жизнь стремится к обновлению именно на самом ее пределе.

Именно на этом самом последнем пределе, в шаге от смерти, ценности становятся иными – теми, которые имели особое значение во всех духовных традициях; мы имеем в виду практику сосредоточенного внимания, которая для больных раком и СПИДом становится ежедневной. Она имеет свой практический смысл во внимательном отношении к своему телу и его потребностям, к шепоту тонких сигналов и сообщений, которые оно передает. Сосредоточенная внимательность – это практика духовного роста, состояние духовного бодрствования, которое позволяет нам видеть себя и мир свободно и безоценочно. Таким образом, сосредоточенная внимательность – это такое состояние сознания, которое сопровождает каждый наш вдох и выдох и все, что мы делаем. Генри Миллер очень удачно описал это: «Когда внимание человека полностью сосредоточено на чем-то – пусть даже всего лишь на травинке, – это что-то становится целым миром – таинственным, загадочным, внушающим благоговение и невыразимо величественным».

Такого рода сосредоточенности сопутствуют готовность доверять, искренность и терпение. Она дает внутреннее равновесие, покой, позволяет чувствовать свою жизнь осмысленной, ведь внимательное отношение к себе и своему окружению будит все лучшее в человеке – его сострадание и способность быть благодарным.
Но прежде чем человек сможет достичь такой внутренней позиции, он встретится в ходе терапии с Тенью, с темами вины и наказания, с обесцениванием болезни как со стороны церкви и общества, так и с внутренним самообесцениванием.

Если чувство бессмысленности готово сокрушить человека, возникает вопрос Иова: «Почему я, почему именно я?» Этот мучительный возглас отчаяния, эту ярость в ответ на несправедливость жизни мы часто слышим, встречаясь с неизлечимо больными. И глас 22-го псалма оказывается болезненно точным:
«Боже мой! Боже мой! Для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! Я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью – и нет мне успокоения… Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет… Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прилип к гортани моей; и Ты свел меня к персти смертной».

Мы должны быть внутренне готовы к таким экзистенциальным темам, поскольку ощущения покинутости, утраты и предательства являются частыми темами при работе с больными СПИДом. Речь идет об утрате будущего, мечтаний и жизненных планов, о прощании с «товарищами по несчастью», о разлуке с родственниками, которые отвернулись от них, как только стал известен диагноз, о том, что уже больше нет безоговорочной уверенности, что их жизнь чего-то стоит.

Очень большое место в терапевтическом сопровождении занимает горевание об утраченной вере в бессмертие, об утраченном доверии и о вероломстве. Французский философ Андре Глуксманн в своей книге «Жало любви» приложил руку к тому, чтобы этот аспект утраты доверия описать через тему контрацепции. Презерватив якобы привносит в любовные отношения призрачный страх смерти и отравляет главное между любящими – их безграничное, безусловное доверие друг другу.

«Нужно смотреть двояко: с одной стороны, на любовь, с другой стороны, на смерть. Одно полушарие мозга – за доверие, другое – за недоверие. Предохраняться – значит подозревать, не зная ничего, но зная только, что должен подозревать всех и вся в слепоте – и, прежде всего, подозревать любовь» (Gluksmann, 1995, S. 15). Эти сложности в партнерских отношениях создают дистанцию. «Любовь делает неприемлемое приемлемым, но сексуальность избегает этого и представляет собой смерть. Рекламный агент, который хвалит презерватив, также считает, что не стоит «смешивать божий дар с яичницей» и что он хочет лишь облегчить жизнь. «О Высшем он даже не задумывается. Любые эсхатологические вопросы – не его дело. Зачем жить? Это ваше дело. Как жить? Здесь он прикладывает руку» (Gluksmann, 1995).

Место святой любви заняла «безопасная» любовь. Глуксманн страстно пишет об этом безумии и бессмыслице, о болезни, разрушающей нашу картину мира, в книге, претендующей на интеграцию смерти и любви. В известной степени, мысль о том, что только в любви нам не страшна смерть, отражена в мифологии. Есть, например, мифы о влюбленных, которые добровольно спускаются в царство смерти, чтобы вернуть к жизни своих возлюбленных. Только те, кто любит, совершают трудное и опасное путешествие на тот свет, плавание по ночному морю в мрачные ущелья мира мертвых (Инанна, Алкестид, Орфей и др.).

Нам, терапевтам, тоже нужна хотя бы частица такой любви, чтобы выдержать предельные требования к работе с людьми, оказавшимися на грани жизни и смерти. В то же время постоянный контакт с тем измерением бытия, которое позволяет парить над бездной скрытого смысла, дает бесценный шанс для развития нашего собственного процесса личностного созревания.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Травма насилия как смерть смысла?

Посреди жизни мы объяты смертью .
Покажи свои раны и я покажу тебе свои.
Нарисуй свои картины моими слезами, и я нарисую мои – твоими.
И яркие краски проявят силу, которую дают нам наши страдания.
Тот был все время мертв, чью грудь никогда
не сковывал страх, – он никогда не был жив.

Иозеф Бойс

В этой главе, посвященной тому, как пациенты переживают пределы своих сил и кризисы смысла, мы также хотим уделить внимание пограничным областям смертоносного и смертельного, подземному миру души. Не бессмысленность жизни наркозависимого человека, не утрата смысла при суицидальном опыте, не черная дыра психотического опустошения станут нашей темой, а мир насилия, застенки зла, архаичный вселенский мрак разрушительных затмений души. Мы окажемся на пограничной территории души в царстве произвола, где перед нами предстанет жизнь на пределе понимания, где правят отчаяние, боль и безнадежность, где нашли себе прибежище ужас и разрушение. Когда мы встречаемся с травмой насилия, мы натыкаемся на свой предельный страх, предел нашего самопонимания, ориентированного на выздоровление и исцеление.

Если мы представим ландшафт, который является «средой обитания» души травмированного человека, то увидим образы запустения, такой внутренний мир, с которым мы не соприкасаемся в обычной жизни и где царят террор и смерть. Здесь живут люди, чья система самозащиты была сокрушена травматическим событием, чьи границы были разрушены.

Они – «живые мертвецы», окаменевшие, потерявшие душу, отмеченные печатью смерти, хотя их организм продолжает жить. Мы встречаем «живых мертвецов» не только в закрытых психиатрических стационарах опустошенных войной стран бывшей Югославии, мы также знакомы с «убийством души» (Shengold, 1979, p. 533–559), «ментицидом» и «роботизацией» (Меерло) в ходе пыток. Таким же роботоподобным является функционирование личности без аффектов, то есть такая форма небытия, которую Нидерланд описал как «автоматизацию Я», или состояние «ни жив, ни мертв». Такую «как бы» жизнь еще называют «синдромом Музельманна», а человека, который к ней склонен, – «живым трупом».

Мы узнаем это состояние бездушия во взгляде детей, которые годами были жертвами ритуализированной сексуальной эксплуатации, утративших в пережитых унижениях и оскорблениях всю спонтанность жизненной энергии, все проявления жизненности. Жертвы организованного насилия и массовых убийств тоже принадлежат этому особому миру, наряду с людьми, пережившими концентрационные лагеря и пытки.

Очень болезненная и часто почти невыносимая правда состоит в том, что там, где умерли почти все ощущения, может оказаться несбыточным переживание хоть какого-нибудь смысла. «Смерть сознания», с которой мы знакомы по психотическому ландшафту души, характерна и для пограничного мира травмированных людей, в котором, похоже, не растет никакая целебная трава. Те, кто прошел через современные пыточные камеры, сообщают о переживании безумных образов, как у психотических больных. А мы должны уметь справиться с тем, что наша вера в целительный, наполненный смыслом процесс внутренних перемен порой наталкивается здесь, в воротах подземного мира, на непреодолимые препятствия. И все же именно здесь, у этой экзистенциальной бездны пограничного состояния личности, необходима вера в «последний», недоказуемый смысл нашего терапевтического присутствия и выдержки. Как нам не «сломаться» при встрече со злом? Как нам выдержать свое бессилие, не лишившись при этом рассудка, когда, как в той сказке, смерть стоит у ног пациента и никакой психотерапевт в мире не может его спасти? Можем ли мы погрузиться в тьму бесчеловечности, так чтобы самим не стать бесчеловечными? Как нам научиться не ужасаться безумию травмы, а рассматривать насилие и пытки как вызов вере, надежде, любви даже тогда, когда ни веры, ни любви, ни надежды уже не осталось.

Травма оставляет «печать смерти», то есть внутренний образ внешнего ужасного события. Чтобы лучше распознать эту «печать смерти», чтобы увереннее чувствовать себя среди этих омертвевших ландшафтов и обнаружить их смысл, мы обращались к мифологическим образам подземных миров. При каждой встрече с тяжело травмированными людьми нам казалось, что ворота в подземный мир снова приоткрылись. В рассказах людей, подвергшихся пыткам, у меня (У. В.) возникали образы ада, картины Иеронима Босха, на которых мир «просачивается из щелей» и «царит сатана». При чтении публикаций центров документальных материалов о пытках, а также научной литературы о травме у меня спонтанно возникали архетипические образы смерти и всего потустороннего. Это был подземный мир холодных, мертвых пучин, мертвое царство Анубиса, иссиня-черного шакала египетских Книг мертвых.
Книги мертвых, путешествия на тот свет, мифологические тексты о жизни и смерти, о сошествии в ад, о Страшном Суде, о смерти и возрождении не только прокладывают путь к таким пациентам и помогают понимать то, что пониманию не поддается, но и обладают символическим значением, проливая свет на необходимость преодоления своих ограничений для выхода в духовное измерение.
Травма всегда означает ущерб и рану, потрясение для психической организации человека, утрату гибкости в восприятии ценностей, утрату восприятия своих возможностей в контексте реальности. Этимология понятия «травма» восходит к греческому обозначению раны, стыда, ущерба, удара, поражения. Родственный греческий глагол titroskein означает «ранить, повреждать, пробуравить». В хирургии под травмой понимают разрушение ткани тела, мы обычно говорим о травме, если есть последствия ранений, возникших в ходе насильственного внешнего воздействия. Травма – это рваная рана в душе, выводящая из строя обычно эффективные защитные механизмы.

Аналитическая психология Юнга дает нам возможность понимать травму в контексте теории комплексов. Травматические переживания представляют собой угрозу всей личностной организации человека и часто ведут к разрушению психической структуры. Процесс разрушения структуры личности, утрата смысла и значения часто переживаются человеком как опыт умирания. Если мы ни в чем не видим смысла, то лишаемся чувства защищенности. Люди, пережившие пытки, женщины, подвергшиеся насилию, жертвы массового насилия описывают разрушение всего того, на чем держится внутренний и внешний мир.

Чувства и мысли, присущие любому человеку, будто исчезают. Все то, что составляет индивидуальность: язык, осознание своей идентичности, телесности – уже не существует. Уничтожение границ между миром и Я, безграничность под знаком уничтожения характерны для травматического опыта. Нидерланд показал, как этот слом душевного порядка, утрата личностной идентичности повлияла на судьбу бывших узников концентрационных лагерей, которые для описания такого опыта использовали одно и то же выражение: «Я не человек».

Речь всегда идет о разновидности внутреннего «слома», о разрушении непрерывности, о «неисцелимом разрыве между личностью и реальностью» (Беньякар и Куц). Женщины, которые не могут забыть о том, как, будучи детьми, годами подвергались сексуальной эксплуатации, переживают реальность травмы и внутри, и снаружи. Им знакомы чувство дезинтеграции и деперсонализация, искажения восприятия и измененные состояния сознания. Они переживали страх, чувство полной беспомощности, состояние архаической зависимости. Были уничтожены их вера и надежда на то, что этот мир пронизан каким-нибудь имеющим смысл, природным или божественным принципом творения. Такое разрушение телесной и душевной целостности мы можем назвать «убийством души» (Wirtz, 1989), а так как именно душа делает возможным переживание смысла, любовь к себе и любовь к другому – к человеку или к богу, тогда как опыт множественной травмы насилия всегда означает значительный ущерб связи личности с ее духовным началом.
Э. Визель описывает утрату веры в Бога в контексте Холокоста. На стене Музея Холокоста в Вашингтоне есть надпись, которая помогает явственно прочувствовать, что такое разрушенная вера, ставшая безверием: «Я никогда не забуду огонь, в котором без остатка сгорела моя вера. Я никогда не забуду мрачное безмолвие, которое навсегда уничтожило желание жить. Я никогда не забуду те мгновения, которые умертвили и Бога, и душу и обратили в прах мои мечты. Я никогда не забуду это, даже если буду приговорен жить так же долго, как Бог. Никогда».

Раввин Рихард Рубинштейн также описал утрату веры у людей, переживших Холокост: «Мы остались в одиночестве в этом холодном, безмолвном, бесчувственном космосе, где нет никакой божественной воли, наполненной смыслом» (Roiphe, 1988, p. 22).
Разрушение базового доверия к себе, уверенности в прочности человеческих отношений, веры в осмысленность жизни ведет человека к изоляции, к отдалению от мира и от других людей. К этому же приводит и стыд за то, что человек конфликтует со своей внутренней истиной, стыд за «отход» от «своей глубинной сути» (Jacoby, 1991, S. 189). Травматические процессы обесценивают нас, наносят ущерб нашему представлению о себе и вызывают чрезмерный стыд, который только усиливает социальную изоляцию и чувство безнадежной покинутости Богом и людьми.

При этом утрачивается осознание единства души и тела. Жертвы подобных травм не чувствуют себя в своем теле «как дома», больше не находят там убежища, не чувствуют границ между внешним и внутренним, между собой и другими и страдают от глубинной уязвимости и от страха быть уничтоженными. Разрушение границ касается и внутренних психических структур, и границ между внутренним и внешним, то есть границ между собой и окружением, что может привести к утрате личностной идентичности, как при психозе. Характерным проявлением разрушения границ между внутренним и внешним является, например, то, что жертва берет на себя вину агрессора в виде «вины выжившего» (Becker, 1992). Выжившие чувствуют себя виноватыми в том, что они являются людьми, ведь это «люди» до такой степени «озверели», что пытали их (Примо Леви).
Между восприятием реальности у травмированного человека и реальностью других людей лежит непреодолимая пропасть.

Ошеломляющий травматический опыт нельзя передать словами. Мы знаем по свидетельствам Примо Леви, Жана Амери, Бруно Беттельхайма и многих других, что невозможно найти слова, чтобы выразить себя, что в Освенциме с ними произошло нечто непередаваемое. Освенцим и камеры пыток означают внутреннюю и внешнюю реальность за пределами нашего человеческого опыта.

Непреодолимым барьером мы отделены от этого ада, из которого многие выбрались лишь физически. Примо Леви еще в 1962 г. писал о том, что реальность концлагеря заслоняет собой все остальное и от нее никуда не деться. Невыразимое переживание разрушенной самости, отупение истерзанного тела втягивают жертву травмирующего опыта в изоляцию, для которой характерно ощущение себя мертвым еще при жизни; уничтожение внутреннего мира, языка, телесности, социальных связей означает смерть личной идентичности. Выжившие считают, что «утратили свое врожденное право жить» (Edwardson, 1989).

Травматическое событие уничтожает все, что позволяет человеку переживать смысл – сознание того, что он является автономной личностью, ощущение безопасности мира и своей защищенности, своей цельности и ценности, а также способность действовать и управлять своей жизнью. При встрече с травмированными людьми мы сами оказываемся в конфронтации с внутренней мертвенностью, с ожившим небытием. Жан Амери все время подчеркивал, что тот, кого пытали, внутренне остается в камере пыток и никак не может привыкнуть к обычной жизни, потому что не может восстановить разрушенное доверие к себе и миру. Тем не менее, есть люди, которые, несмотря на Освенцим, пытки и опыт «антисозидания» (Примо Леви), воссоздают себя из фрагментов после террора (Edwardson, 1989), возвращаются и «восстают из мертвых».

Эти душевные состояния вызывают в нас мифологические образы подземного мира с их ужасающими и зачаровывающими таинствами жизни и смерти, становления и упадка. В этих ярких образах мы также встречаемся с тайным знанием о том, кем являемся мы сами. Образы подземного мира воплощают душевные сферы, в которых разверзлись наши собственные душевные бездны. Если мы позволяем этому коллективному архетипическому опыту захватить себя, то такая встреча с мифом изменяет нас так же, как и внутреннее сопереживание жертвам пыток и травмированным людям.

Мы считаем, что при помощи образов подземного мира можно лучше понять предельные экзистенциальные состояния травмированного человека. Без обращения к коллективному бессознательному мы беспомощны и теряемся в этих conditio inhumana (Амери). Изучая эти мифологические образы, мы узнаем, как заживают душевные раны, понимаем, что разрушение и обновление составляют единое целое, что в глубинах подземного мира, в мире деструктивности и хаоса, могут таиться творческие силы обновления. «Где опасность, однако, там и спасение» ,– писал Гёльдерлин, и в Книгах мертвых так же парадоксально звучит идея обновления жизни в царстве мертвых.

Джозеф Кэмпбелл считает, что в мифах боги обращаются к нам:
«Мифы учат нас тому, что весть о спасении звучит в глубочайшей бездне. Когда лишь тьма вокруг, наступает момент, когда приходит весть о преображении, этот свет возникает в самый мрачный момент» (Campbell, 1994, S. 47).

Если мы сами пережили «темную ночь души», как образно описал кризис смысла мистик Иоанн Креста, если наше Я-сознание больше не является организующим центром, если в темноте и в самой черноте никакие ориентиры не указывают нам верное направление, то может случиться так, что в этом мраке, названном алхимиками «нигредо», вспыхнет свет нуминозного и озарит тьму.

Освобождающая сила света играет большую роль в мифах подземного мира. Процесс исцеления часто описывается как «озарение светом темницы» подземного мира. В египетской Книге мертвых солнечный бог Ра каждую ночь приносил мертвым свет и освобождал их из темницы. В тибетской Книге мертвых описаны образы божественных и демонических существ, состоящих из света, олицетворявших этапы пути между смертью и новым рождением. Современные исследования сознания и анализ описаний околосмертного опыта также помещают в контекст преображения и возрождения свет и связанные с ним переживания. Христианская традиция также описывает спасение и преодоление смерти в метафорах сияющего неземного света.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

В этой главе мы попытаемся сориентироваться в двух мирах, найти баланс между научным знанием и архетипической образностью, между пытками и преисподней.

Психологическая наука уже давно пытается выделить в отдельную диагностическую категорию изменения личности, возникающие после множественной травмы. Уже исследования клинических симптомов у переживших Холокост показали, что здесь неприменимо понятие «травматического невроза» (Niederland, 1980). Джудит Герман в своей замечательной книге «Шрамы насилия. Понимание и преодоление травматических переживаний» (Herman, 1993, S. 165–179) исследует попытки адекватно концептуализировать травматический синдром. Она предлагает термин «комплексное посттравматическое стрессовое расстройство» и описывает целый спектр состояний дезинтеграции личности.

Аффективные расстройства

Изменения сознания

Расстройства самовосприятия

Проблемы в отношениях

Изменения системы ценностей

Эта область психики – прибежище Гадеса, мрачного и тайного демона смерти. Это подземный мир, царство мертвых и адских богов, мир, вывернутый наизнанку.

Атмосфера подземного мира и описания мертвецов, которые там пребывают, точно соответствуют психиатрической диагностике. В этой стране мертвецов, призраков и теней царит тьма и дезориентированность. Мир перевернут, будто поставлен с ног на голову; некоторые покойники ходят на головах, высшее стало низшим, а низшее – высшим. «Там люди ходят ногами к потолку. Это имеет неприятное последствие, ведь пишеварение идет в обратном направлении и экскременты вываливаются изо рта» (Roscher, 1965). Также и слова имеют не то значение, что у живых, речь мертвых – часто лишь шепот. Мертвецы не идут вперед, а пятятся, их тень падает не так, как в мире живых, – в противоположную сторону. У Овидия мертвецы описаны как бестелесные, бескровные и бесплотные тени, которые бесцельно блуждают по подземному миру.
Многие из них без головы и производят впечатление бездушных, отупевших, полных печали и отчаяния, «без малейшего понятия, что им делать, куда идти, кто они и зачем они здесь». (Ср. с замечательной работой Ф. Лангеггера «Доктор, смерть и черт. Безумие и психиатрия в благоразумном мире» (Langegger, 1983, S. 34), в которой автор попытался амплифицировать образы хронических психических больных с помощью образов мертвых в подземном мире, используя множество источников, на которые здесь ссылаемся и мы.)
Рассмотрим сначала людей подземного мира, которые страдают от аффективных расстройств. Впечатляющую картину «замороженных» аффектов мы встречаем в дантовской «Божественной комедии» , где описываются покойники, вмерзшие в ледяное озеро, тупо глядящие в никуда (ср. с гравюрой Гюстава Доре «Ледяное озеро»). В контексте психотерапии Бастианс писал о «замороженной способности защищаться». Вмерзшие в вечные льды и безмолвные, забившиеся в угол, с отсутствующим взглядом, невыносимо холодные, никогда не реагирующие – таковы потрясающие образы людей с посттравматическим расстройством. Но мы также обнаруживаем, что мертвецам в подземном мире присущи перевозбуждение и испепеляющая ярость: они пылают в огне или мечутся, дезориентированные и запутавшиеся, «как летучие мыши и кричащие как птицы, которых внезапно вспугнули» (Langegger, 1983, S. 38). Рядом с ними те, кто осужден беспрестанно бояться, кто вечно находится под угрозой упасть в пропасть или быть убитым обрушившейся скалой. Другие страдают от того, что боятся преследования, которого невозможно избежать. В царстве мертвых живут и те, кто еле идет под тяжелым грузом, кто обречен вечно передвигать тяжести, подобно Сизифу. Но обитатели подземного мира не оплакивают свои муки, они больше не могут плакать, так как их слезы сразу же превращаются в бисер. Эти места полны безнадежности и хаоса.

Знакомые нам по диагностической номенклатуре диссоциация и фрагментирование выглядят в царстве мертвых как мертвецы, с головы до ног рассеченные на части, а травма – как существа, «чья голова и сердце разделены горизонтальной зияющей раной» (Langegger, 1983, S. 37). Как у Данте, так и в тибетской Книге мертвых тела снова и снова разделяются на части, чтобы не происходил естественный процесс самоисцеления, то есть срастание частей в единое целое. Каждый раз, когда стремление к самоисцелению почти соединило части вместе, является дьявол и снова разрывает тело на кусочки.

Во время своего путешествия в подземный мир Эней тоже сталкивается с саморазрушительными импульсами и мучительной суицидальностью, когда он оказывается в месте пребывания самоубийц, обреченных на бесконечные муки и самоотрицание (ср. «Энеиду» Вергилия и «Божественную комедию. Ад» Данте).
Весьма впечатляющими в различных Книгах мертвых и описаниях подземных миров являются образы измененных состояний сознания и «проблем отношений». Мертвые ведут себя, как отшельники: «Их натура изменяется до неузнаваемости. Их личность уже совсем не та, что раньше. Они лежат на земле, ничего не ощущая, «подобно спящим людям», как «агнцы перед закланием» (Langegger, 1983, S. 39). Отупение и глупость, бессмысленность и бесчувственность характеризуют этих мертвецов, не узнающих ничего и никого вокруг себя и живущих как в тумане. «Змеи и другие мерзкие твари кусают и грызут этих несчастных, пожирают их, пока от них ничего не останется» (Langegger, 1983, S. 39).

Опустошенность или утрата души, убийство души или душевная истерзанность – с помощью этих образов мифологии подземных миров мы пытаемся приблизиться к пониманию психического состояния тяжело травмированных людей и сделать более ощутимой мучительность их душевной беды. Травмирующие акты насилия уничтожают живое начало в человеке, могут уничтожить границы между внутренним и внешним миром, между жизнью и смертью. После такой травмы мир часто ощущается угрожающим и непредсказуемым; нарастает вина выжившего, чувство, что человек не заслужил права жить, поскольку другие погибли. Те, кто пережил насилие, ощущают себя плохими и ненужными. Травмирующие переживания могут вызвать утрату чувства реальности, неспособность думать и чувствовать, помрачение сознания и аффективное расстройство. Все это Лифтон обозначил термином «намбинг», то есть «онемение», «оцепенение», а Амери назвал это «экзистенциальным расстройством внутреннего баланса». Беттельхайм описал защитную стратегию, с помощью которой человек реагирует на угрожающие и почти невозможные для интеграции события, как «умерщвление чувств». При этом характерно разрушение социальных связей, межличностных отношений (Lifton, 1980).

Когда мы разговаривали с людьми, прошедшими через пытки, то каждый раз слышали от них об этом оцепенении чувств, об окаменении, о том, что огонь их жизни погас, что они стали «ничем». Аналогичным образом и в терапии «детей тех, кого пытали», второго поколения переживших Холокост, описания таких состояний их родителей – это постоянная тема. На детстве этих пациентов неизгладимо отразился «подземный характер» родителей, то есть постоянное чувство, что родители существовали в обоих мирах и похоронили себя заживо. Кажется, что слова замирают на устах тяжело травмированных людей, что они живут как под стеклянным куполом в густом тумане, мертвенные как камни, как пустая частица небытия (Wirtz, 1989).

В жизни человека травматическими становятся события, интенсивность которых до такой степени ошеломляет человека, что они полностью затопляют сознание, экзистенциально потрясают до глубины души и вызывают патологические реакции. Травматические переживания оказываются неожиданными, не вписываются ни в какие привычные нормы, вызывают интенсивную тревогу уничтожения, состояние беспомощности и потери контроля, с ними невозможно справиться с помощью обычных способов адаптации.
Частым следствием этого является состояние парализованности, при котором люди чувствуют себя подавленными возникшими эмоциями, информацией и поведением других, и все это невозможно «переварить». При этом разрушается система самозащиты, наступает отчуждение и деперсонализация, аффективное торможение и специфическое травматическое фрагментирование личности.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Разрушение границ и утрата ценностей

Наряду с дезинтегрирующим воздействием переживания полной сдачи внутренних принципов и беспомощности происходит сотрясение самых основ личности и разрушение системы убеждений. При травме также всегда утрачивается базисное самопонимание и мировоззрение.
Обычно мы упорядочиваем все, что происходит в нас самих и в нашем окружении и, чтобы лучше понимать происходящее, формируем мировоззрение и индивидуальную жизненную философию. При этом мы, как показано в исследованиях самопознания в рамках когнитивной психологии, руководствуемся вполне определенными убеждениями, частично осознанными и частично полуосознанными, то есть когнитивными схемами, которые задают рамки того, как мы понимаем себя и свое окружение. Они выполняют функцию адаптации и помогают устанавливать здравый баланс между желанием и отвержением, а также упорядочивать все пережитое в осмысленную систему взаимосвязей и удерживать самооценку в относительно стабильном состоянии. При любой травме происходит сотрясение следующих основополагающих убеждений человека, связанных с этими функциями:

Обычно в ходе социализации и в конфронтации с культурой, в которой человек живет, он вырабатывает некую перспективу, которая помогает осмысленно структурировать даже тяжелые, кризисные события и, несмотря на трудные жизненные обстоятельства, не терять надежды (Lazarus, Folkmann, 1984).
Очень трогательное впечатление оставляет запись, которую сделала в своем дневнике военных времен голландская еврейка Этти Хиллезум и которая демонстрирует стабильную Я-концепцию и мировоззрение:

«Все это – часть жизни, и все же жизнь прекрасна и наполнена смыслом даже в своей бессмысленности, если только каждой вещи отводится свое место и если жизнь видится во всем своем единстве, так что все становится законченным целым» (Gaarlandt, 1993, S. 128).
И если осмысленный ход жизни может быть описан как удовлетворение базовых потребностей человека, как гармоничное равновесие между приспособлением к внешним социальным условиям и потребностью в самореализации, между самоограничением и доверительной открытостью внешнему, то при травме этому балансу наносится огромный ущерб. Даже если границы Я не разрушены полностью, то происходит «отталкивание» в виде чрезмерной защитной реакции отграничения и рефлекса «замирания». Вместо гибкого колебания между отграничением и открытостью, что характерно для диалектики здорового жизненного процесса, наступает паралич и окостенение личностных границ, сокращение жизни до минимального уровня (vita minima), до «жизни при свече». Из-за внешней угрозы в условиях большей осторожности и недоверия должны быть заново определены собственные границы и сокращено жизненное пространство. Беккер указывает на то, что устанавливается новое равновесие между внутренним и внешним миром, при котором тяжело травмированные люди должны заново, так сказать, «переоборудовать» себя, приспособиться к деструктивному миру. Беккер назвал новый баланс «равновесие разрушения». В этом случае задачей терапевта становится «разрушение равновесия разрушения», то есть торможение защитной реакции приспособления к деструктивному миру с помощью своей аутентичной установки на доверие (Becker, 1992).

Травмирующие события невозможно интегрировать в существовавшую до травмы систему взаимосвязей; они делают невозможными «доверительные» реакции и способы совладания с трудностями, а также ведут к когнитивной дезорганизации. Человек кажется себе незначительным и обескураженным, а мир – угрожающим, ненадежным, злонамеренным и неконтролируемым.

Фельдманн исследовал подобную смену жизненной перспективы и когнитивную переориентацию Я-концепции у женщин, подвергшихся насилию, и описал эти процессы как последствия виктимизации (Feldmann, 1992; Janoff-Bulman, 1993). После травмирующих событий полуразрушенные убеждения человека должны быть заново собраны вместе и сопоставлены между собой, чтобы, несмотря на травму, сохранилась идея смысла окружающей жизни. К такому когнитивному переориентированию относится своего рода «растяжение» существовавших ранее схем (Sgroi, 1988), чтобы все же найти травме место в пределах позитивных образов и представлений о себе и мире. Фельдманн пишет об этом процессе:

«Это означает, что необходимо отойти от представлений о глобальной злонамеренности и неконтролируемости окружающей действительности, а также от представлений о себе как о слабом и уязвимом человеке, поскольку они непродуктивны для жизни в реальном мире. Следующим шагом становится создание личной «теории» действительности, достаточно реалистичной, чтобы ассимилировать травмирующее событие и локализовать его, чтобы позволить жизни быть ценной, несмотря на все ее ограничения, позволить себе снова войти в жизнь» (Feldmann, 1992, S. 98).
В психотерапии травматического опыта речь идет о том, как могут быть отвоеваны назад смысл и жизненные ориентиры после прорыва хаоса бессмысленности в относительную упорядоченную картину мира и после погружения в абсолютный мрак и несвободу внутри и снаружи.

Решающими для масштаба развития симптомов и возможностей психологической переработки травмы являются не только травмирующие события, насилие или пытки, но и то, каким образом человек понимает, с чем он столкнулся, и какое значение он придает травме. Когнитивная организация человека, его жизненные аксиомы и базовые убеждения влияют на то, как будут оценены события. Любое внешнее раздражение находит отклик и в мышлении, и в чувствах человека. Происходит процесс оценивания, который зависит от структуры его личности, от его способностей и слабых мест.

Поэтому одна и та же ситуация, одна и та же травма по-разному переживается и перерабатывается разными людьми. Э. Хиллезум, будучи студенткой, изучающей психологию, так описала свои впечатления от депортации евреев:
«Время от времени здесь умирают люди, чей дух сломлен, потому что они не могут больше найти никакого смысла существования. Молодые люди. Все пожилые люди крепче стоят на ногах, лучше укоренились и принимают свою судьбу с достоинством. Да, здесь можно увидеть много самых разных людей и оценить их по их отношению к труднейшим и последним вопросам» (Gaarlandt, 1993, S. 210).

То, как люди реагируют на травмы, зависит, таким образом, от их внутренней установки, от того, какое значение они приписывают случившемуся, от «ценностной установки», по формулировке Франкла. Из этого возникает такая задача терапии, как изменение этого приписываемого значения, например, как это делают в нейролингвистическом программировании. В психосоциальной работе с теми, кто пережил насилие и пытки, также используют техники когнитивной психотерапии, например переаттрибутирование, или иное толкование человеком проявлений своей слабости, что уменьшает груз стыда и вины, уничтожающих человека.
Ценности и цели человека являются теми личностными факторами, которые определяют восприятие мира и собственного поведения. Вера в то, что в мире все взаимосвязано, убежденность, что, несмотря на всю свою сложность, мир устроен со смыслом и миропорядок таков, что его можно понять и в него можно встроить свои переживания, а также надежда, что скорее всего все уладится – это основополагающие убеждения, позволяющие преодолевать трудности без ущерба для психического здоровья.

Давид Беккер убедительно показал, насколько важна личная интерпретация событий, особенно при катастрофических травмах, нанесенных одними людьми другим. При этом большую роль играет то, какое значение человек придает произошедшим событиям. Не стоит также недооценивать значимость – особенно для «восстановления» от пережитой травмы и для ее возможных последствий – политической идеологии или религиозных убеждений, которые дают надежное объяснение «властного и защитного поведения» (Becker, 1992, S. 156). Система ценностей и вера в наличие смысла являются решающими в любом копинг-поведении при преодолении трудностей. Под копингом Лазарус понимал ориентированное на процесс непрерывно изменяющееся поведение, посредством которого человек пытается совладать с трудными проблемами и жизненными обстоятельствами. Эффективные поведенческие копинг-стратегии зависят от когнитивных схем.
Эти когнитивные схемы можно сравнить с тем, что в психоанализе называют «объектными отношениями». Они подразумевают способ отношения субъекта к своему окружению. Уже при попытке описания изменений характера у тех, кто выжил в концлагерях, подчеркивалось, что нарушены те объектные отношения, которые проявляются в «отношении человека к работе, к окружающему миру, к другим людям и к Богу» (Tanay, 1968, p. 221).

Результат переработки травматического опыта в значительной мере зависит от того, как человек смог справиться с более ранними травмами, будет ли он переживать актуальную травму как ретравматизацию, связанную с более ранними деструктивными событиями, и были ли в его жизни стабильные ранние объектные отношения и базовое доверие.

Согласно теории объектных отношений и эго-психологии, травма рассматривается через ее разрушительную функцию, ее нацеленность на уничтожение тех основных объектных отношений во внутреннем мире, на которые опирается самость. Это ведет к глубинным структурным расстройствам, связанным с нарушениями функции отграничения, размыванием границ и обособлению личности. Нормальные объектные отношения, напротив, строятся на гибком балансе между способностью к отграничению себя от окружающего мира и самотрансценденцией, и этот баланс делает возможным создание объектов самости через интроекции и проекции.
Важную роль в понимании психической травмы играет процесс и особенности диалектики взаимодействия внутреннего и внешнего мира. Переживание таких противоположных состояний, как перевозбуждение и парализующее торможение травмирует и уничтожает как обычную систему самозащиты, так и проверенные механизмы и стратегии адаптации.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

В своем первом варианте теории травмы Фрейд обратил внимание на аспект перевозбуждения, затапливающий эго. Фрейд понимал травму как своего рода «сумму возбуждения», которая превышает нормальный уровень защиты психики от перевозбуждения и приводит к расстройствам «энергетики» организма. Такое первоначальное «экономическое» понимание травмы как «разрыва защиты» было позже модифицировано и расширено.

Ниже мы рассмотрим такие травматические события, которые «пробивают» систему самозащиты и делают невозможным нормальное отграничение личности. Организованное насилие, массовые изнасилования и пытки нацелены на растворение идентичности, на разрушение границ между внутренним и внешним, на уничтожение основных ценностных ориентиров, которые были установлены в ходе индивидуального процесса отграничения и на основе культурных ценностей.

Под ценностями мы понимаем базовые ориентиры и установки, которые определяют наше экзистенциальное отношение к тому, что нас окружает. Ценности конкретизируются в человеческих мотивациях, в представлениях о целях, в ключевых смыслах и характеризуют, таким образом, фундаментальную основу индивидуальности по отношению к ее окружению. Способность оценивать является базовой в структуре личности; она является фундаментальным «экзистенциалом», так же как и свобода выбора, и неотъемлемой частью нашего существования. Поэтому утрата ценностей при травматизации становится экзистенциальным потрясением; она задевает самое сокровенное в человеке и лишает его фундаментальных смыслов, лейтмотивов его бытия-в-мире. Вот почему пережившие Холокост и жертвы пыток «заживо мертвы», их экзистенциал размыт, а ядро личности уничтожено, ведь ключевой функции оценивания (и бытия, «я оцениваю, значит, я существую», по У. Штерну) нанесен ущерб, или она совсем разрушена.
Всегда, когда человек подвергается травматизации со стороны других людей, наносится ущерб ядру индивидуальной системы ценностей. Мы имеем в виду людей, которые долгое время жили при тоталитарном режиме, которые подверглись пыткам или прошли через концентрационные лагеря. Кроме того, мы говорим о людях, которые годами были в сексуальном или семейном рабстве, кого били, эксплуатировали и сексуально использовали. Такого рода «катастрофический опыт» изменяет личность и является травмирующим. Его типичные признаки – это повторяющееся переживание травмы в навязчивых воспоминаниях или сновидениях, а также продолжительное чувство оглушенности и эмоционального отупения, равнодушие и безучастность к другим людям. Тоталитарное доминирование, пытки и другие формы насилия вызывают чувство бессилия, разрушают гибкий обмен и конфронтирующий контакт между внешним и внутренним на личностной границе. Вместо этого живительного дискурса возникает односторонняя деспотичность или бессилие и обесцененность, то есть нарушается динамическое равновесие между отграничением и открытой самоотдачей, ключевое в диалектике жизненного процесса и при построении индивидуальной системы ценностей.

Хорошим подспорьем в понимании посттравматических реакций являются работы психиатра Лифтона по исследованию травматического стресса. Он изучал симптоматику людей, переживших катастрофу Хиросимы и Вьетнамскую войну и предложил теорию, согласно которой люди всегда пытаются символизировать свой жизненный опыт, то есть придать ему значение и встроить его в систему внутреннего миропорядка. Такая символизация помогает индивиду прийти к чувству непрерывности (Lifton, 1980).
В дневниках Э. Хиллезум такой процесс символизации описан очень выразительно:

Травматические события могут разрушить эту способность к символизации, они имеют десимволизирующий эффект.
Особенно впечатляюще проявляется десимволизация у психотических людей (Benedetti, 1993). Шизофреники, потерявшие себя (например, вследствие расщепления самости), не могут отличить внутреннее от внешнего, они переживают себя отраженными в зеркале мира, но при этом принимают отражение за реальность. Бог и дьявол для них не символы, а влиятельные образы повседневной реальности. То, что мы считаем безумием и галлюцинацией, для них не является ни отражением, ни проекцией, а, напротив, самыми реальными и поэтому угрожающими образами и событиями. Для них нет никакого смысла в символическом, отсутствует способность к символизации. Поэтому наша «нормальность» с точки зрения шизофреника представляется сумасшествием. Семантический характер (от гр . sema – знак, указание, аналогия) символического ими не чувствуется. Наше толкование символов им совершенно непонятно и вызывает лишь мучительные, доводящее до отчаяния переживания. Поэтому целью терапии является поддержка символизации, то есть недостающей способности понимать и создавать символы. Бенедетти описал такое состояние очень эмпатично: «Не образы приближаются к человеку, а сами вещи врезаются в него со скоростью метеорита» (Benedetti, 1991, S. 106).
У тяжело травмированных людей отношение к символическому столь же нарушено и ущербно. В терапевтической паре мы должны работать с ними над символической размерностью терапии, привносить в терапию собственную эмпатическую и сотрудничающую позицию в виде своих образов и сновидений, наполняя смыслом пустоту и восстанавливая творческие способности пациентов.
Оценка уровня утраты смыслов при травматических событиях особенно важна для нашего терапевтического подхода. Лифтон убежден, что восстановление или изменение положения дел в этих пострадавших сферах психики возможно лишь тогда, когда индивиду удается как-то осмысленно интегрировать травматические переживания в жизненные взаимосвязи. Не восстановив собственную непрерывность, личность не может сформировать новую идентичность. Часто процесс записывания помогает в восстановлении своей самости. Примо Леви так описывает этот процесс:

Из психологических исследований нам известно, что притупление переживания смысла и утрата ценностей ведут к сильнейшим фрустрациям и возникновению чувства пустоты и депрессии. Виктор Франкл, основатель логотерапии, называл это «экзистенциальным вакуумом». Он сам прошел через экзистенциальный «предельный опыт» в четырех разных концлагерях и считал тему смысла при насилии основой своей терапевтической концепции. Коротко можно сказать, что его подход – это учение о смысле, заполняющем пустоту.
«На самом деле, Освенцим научил меня тому, что человек – это существо, ориентированное на смысл. Если есть вообще что-то, что может помочь человеку выстоять в критической ситуации, то это знание о том, что в жизни есть смысл, пусть даже этот смысл откроется лишь в будущем. Урок Освенцима состоит в том, что человек может выжить, только если ему есть для чего жить» (Fabri, 1980, S. 23).

Примо Леви также указывал на необходимость цели-ориентира в процессе выживания: «Жизненные цели – лучшая защита от смерти, и не только в концлагере» (Levi, 1990, S. 151).
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Пытки и «камеры смерти»

Оставь надежду, всяк сюда входящий.
Данте. «Божественная комедия»

Власть означает разрывание человеческого духа на части и затем придание ему новой формы по своему усмотрению.
Джордж Оруэлл

Пытка – это акт разрушения телесных, душевных, культурных социальных и политических границ. Пытка нацелена на уничтожение основных ценностных ориентиров и на растворение идентичности, сформированной в процессе отграничения себя и усвоения культурных ценностей. Пытка – это целенаправленное, организованное насилие, с осознанным намерением разорвать человеческие черты и функции на части, а кроме того, уничтожить чувство цельности и субъектности, осознание собственной непрерывности. В то время как смысл и осмысленность опираются на гармоничное и гибкое равновесие потребностей и ценностей, пытка намеренно направлена на то, чтобы посредством фрагментирования уничтожить эту гармонию и цельность и, следовательно, всякий смысл.

Палач всегда имеет дело с тем, чтобы сломать личность жертвы, рассеять ее убеждения и разорвать эмоциональные связи, сделать адом ее внутренний мир и разрушить речь. Тот, кто пытает, хочет уничтожить все, для чего живет его жертва, как во внутренней, так и во внешней реальности. И чем больше жертва будет утрачивать связь с миром, тем больше палач будет упиваться своей властью, своим господством над смертью и жизнью. Отношения палача к жертве характеризуются крайней асимметрией власти. Между палачом как субъектом и жертвой, садистическим образом низведенной до объекта, пределы роли каждого заданы однозначно и незыблемо.
Тесно связано с пыткой принуждение к признанию, к «выдаче», но на самом деле смысл пытки не в том, чтобы выдавить имена или информацию; эти стратегии уничтожения – лишь видимый маневр, служащий выдавливанию остатков самооценки и самоуважения, угасанию чувства принадлежности к социуму и усилий по отграничению себя.

Методы «промывания мозгов», которые применялись средневековой инквизицией, в сталинских застенках и китайцами во время войны с Кореей, служат прежде всего тому, чтобы уничтожить систему личностных, политических и религиозных ценностей. Постоянное уничижение и дегуманизация являются целью психических пыток, приводящих к таким измененным состояниям сознания, которые можно наблюдать и в переживаниях больных шизофренией.
Цель пытки диаметрально противоположна целям и ценностям терапии. Уважение к личному пространству, автономии, самооценке и достоинству другого человека, то есть высшие ценности терапевтической этики, при пытках сознательно и систематически превращаются в свою противоположность.

«Выдавленное признание, вырванное слово – кульминационный момент процесса уничижения и зависимости. Заговорить, сознаться – значит признать палача господином. Признание „проламывает“ последнее сопротивление, отчуждает последнее, что ощущалось „своим“. Сказанное слово больше не принадлежит человеку, оно принадлежит теперь палачу» (Barudy, 1993, S. 15, 27). Пытка – крайняя форма произвольного и насильственного уничтожения границ индивидуальности.

Пытка означает переоценку всех ценностей. Действительность становится двуликой, как Янус, об этом говорится в стихах Хуана Гонсало Розе:

Такая перверсия образа человека и Бога описана и у Примо Леви:
«Кто убивает, тот человек, кто несправедлив или терпит несправедливость, тот человек: не человек тот, кто утратил весь стыд и делит ложе с трупом» (Levi, 1988, S. 174).

Доверие становится предательством, защищенность – страхом, уверенность в себе и достоинство – бессилием и стыдом. Любой жизненный смысл становится целью уничтожения, любая убежденность в ценностях садистически обращается в прах, любая вера в человеческое достоинство с издевкой высмеивается и извращается. Люди, прошедшие пытки, зачастую переживают непоправимый крах иллюзий насчет человеческой натуры. Разлом жизненной истории может радикально изменить личность и систему ценностей.

«Пытка была для меня чем-то ужасным, даже если бы пытали палача. Сегодня я думаю иначе. Того, кто пытает, следует тоже пытать. Фотографии и рисунки пыток теперь меня не задевают, я даже хочу их посмотреть. Я задаюсь вопросом, почему исчезли мои гуманистические идеи и моя жалость к людям» (Wicker, 1991, S. 127).
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

В этом случае ранее взаимосвязанные ценности не только разрушены, но и обращены в свою противоположность. При уничтожении границ личности происходит «идентификация с агрессором», причем утрата своей идентичности сопровождается собственными садистическими импульсами.

Психоаналитик Сильвия Амати, которая работала с латиноамериканцами, подвергшимся пыткам, пишет, что пытка устроена так, чтобы хитроумным образом превращать людей в подстраивающихся, конформных оппортунистов. Пытка также означает травматическую регрессию, «архаическое состояние абсолютной зависимости», как назвал Винникотт такую «первичную агонию».

«Она является специфическим нападением на все активное и креативное в пределах Я, на символическое мышление, на способность выдерживать этические конфликты, на идентичность» (Amati, 1993, S. 15, 98).

И здесь просматривается противопоставление целей пытки по отношению к целям психотерапии. Если способность противостоять другому в конфликте является ценной для любого терапевтического метода, то цель пытки – как раз систематически разрушать эту способность. Там, где ранее было эго-сознание, отличительным признаком которого является структура, состоящая из дифференцированных содержаний, отграниченных друг от друга, – после пытки остается лишь боль. Хотя боль и воспринимается как нечто чуждое, нечто враждебное, находящееся вне пределов Я, она настолько овладевает жертвой, что уже невозможно различить, где внешнее и где внутреннее, и граница между Я и не-Я исчезает. Методичное жестокое причинение боли лишает человека способности противостоять ей и мобилизовать свои силы для выживания. Боль может настолько истощить личность изнутри, что сокрушает способность дистанцироваться, способность к самосохранению.
В таких запредельных ситуациях полного опустошения Я и самоотчуждения попытки найти метафизический смысл страдания оказываются бесплодными. Ханс Занер предостерегает от наносящих ущерб телеологических концепций боли (Saner, 1992, S. 98). Перед лицом пыток, которые намерены сломать человека физически и морально, нам приходится признать бессмысленность и бесцельность этой боли. Физическая и душевная боль, как и страх, в известных «нормальных» пределах выполняют определенную функцию в организме, но за этими пределами абсолютно бессмысленны.
В своей книге «Тело, полное боли. Загадки уязвимости и изобретение культуры» Элен Скэрри очень детально описывает тотальность и абсурдность боли:

В конце концов, как пишет Беккер, последствием этой абсурдности становится парадоксальная установка сознания, когда жертвы пыток «в деструктивности чувствуют себя как дома». Бывший узник, например, может тосковать по тюрьме, потому что на свободе он не находит себе места. Альфред Дреес описывает безнадежность одного из своих пациентов, пережившего пытки:
«Что-то в нем остановилось, и ему пришлось дальше жить без сил и смысла, без желаний и надежды, без увлеченности и сопротивления» (Drees, 1991, S. 113–141).

Бенедетти пишет о психотических пациентах, что они свыклись с тем, что отныне и навечно внутренне мертвы, и «любое проявление нового в их жизни означает для них лишь помеху, новую опасность и смятение» (Benedetti, 1980, S. 146).

Психическое насилие превращает любое проявление жизни в своего рода умирание, так как боль символически замещает смерть. В разговорной речи есть выражение для экстремальной боли: «Я будто сто раз умер». Сильнейшая боль отбрасывает нас в состояние, когда еще нет слов, чтобы ее выразить. Тот, кто переживал интенсивную боль, знает, что она до конца невыразима, что при таком запредельном переживании возможны лишь жалобные стоны, «обрывки» языка. Тогда выздоровление или «восстановление» (Becker, 1992, S. 156) будет означать возможность заново обрести голос, выйти из состояния потери дара речи, снова уметь выражать в словах внутренний и внешний мир. Карин Лоренц-Линдеманн очень хорошо сказала об этом, что нужна целая жизнь, чтобы «интегрировать страдание в образное представление о себе и других, не отделяясь от воспоминаний о смертельной угрозе» (Lorenz-Lindemann, 1991, S. 199–215).

То, что экстремальная боль непередаваема, неизбежно приводит к тому, что люди, подвергшиеся пыткам, и годы спустя не находят слов, чтобы выразить пережитое.

Нарушение речи подобно непрекращающемуся триумфу палача над жертвой и ведет к пропасти социальной изоляции, где царят одиночество, беспомощность, отчаяние и тревога. Язык позволяет нам соприкоснуться в общении с другими людьми, с иными внутренними мирами, разделить с другими свои переживания, поэтому утрата этого средства самовыражения приводит к разрыву отношений между людьми и лишает индивида одного из важнейших жизненных смыслов.
Обычный масштаб кризисов и страданий из-за трагичности и изломов существования мотивирует человека к развитию, и этот процесс широко представлен в языке и культуре. Но абсолютно запредельная боль и страдание при пытках, напротив, приводят к утрате языка и смысла. Поэтому попытка восстановить свой мир словесно и письменно – это очень важный путь от «самоотвержения» (Амери) к самоутверждению.

Переживания жертв пыток переходят все границы представимого в отношении жестокости человеческого поведения и способности выдержать нечеловеческие муки. Если мы рассмотрим широко распространенное во всем мире сексуальное насилие как один из способов пытки, то станет ясно, что «смыслом» этого уничижающего ритуала является обескураженность и дезинтеграция жертвы, уничтожение ее субъектности. Особенно часто жертвами сексуального насилия становятся женщины. На глазах их собственных детей их насилуют дрессированные собаки, женщин сексуально возбуждают с помощью кошек и крыс, их гениталиям причиняют боль электротоком, их терроризируют, вводя во влагалище и задний проход ружейные стволы. Внедрение во внутреннее пространство тела приводит к полной утрате самоуважения и достоинства. Когда границы тела прорваны и разрушены, происходит тотальная потеря самоконтроля.
Женщинам увечат груди и гениталии, подвешивают их за грудь, вспарывают живот, заставляют мастурбировать и смотреть и слушать, как других женщин мучают сексуально, – все это призвано разрушать физически и психически, и в дальнейшем наносит огромный ущерб любому сексуальному переживанию.

Подобным же образом происходит сексуальное насилие и среди мужчин. Мужчину дискредитирует то, что с ним обращаются как с женщиной (Seifert, 1993). Сексуальное выражение агрессии унижает и обесценивает личность. При этом уничтожается сексуальная идентичность – важный аспект личностной идентичности.
Во время массового насилия в бывшей Югославии сексуальное насилие в отношении женщин было «нормой» и частью военной стратегии. В нем есть такой аспект, который может быть понят как специфически половой. Патриархальная культура держит эмоциональную дистанцию по отношению ко всему женскому и придает женщине меньшую ценность, и это является благодатной почвой для ненависти ко всему женскому. Изнасилование женщин является «правилом» любой войны, стимулом для армии и воплощает в себе «часть мужской коммуникации». События войны в бывшей Югославии показывают, что изнасилования играют свою роль в деморализации противника и в мобилизации на борьбу с врагом. Сексуальное насилие над женщинами в военное время пытается разрушить культуру противника и «опирается на культурно обусловленное пренебрежение к женщине» (Seifert, 1993).

В своей книге о войне в Боснии Бернард и Шлаффер придерживаются сходного мнения:
«Слишком простым оказывается объяснение, что женщину принято считать собственностью мужчины, и тот, кто злоупотребляет своей собственностью, унижает и себя самого. На каком-то особенно архаическом уровне женщины видятся как другой народ, олицетворяют группу иных людей: кто уничтожает женщину, уничтожает коллективного врага» (Bernard, Schlaffer, 1993, S. 90).
Также возможен вариант, что женщина олицетворяет для палача самою жизнь и он хочет триумфа и полной власти над представителем жизни, над жизнью и смертью.

К арсеналу пыток относится и такой способ, как внушение жертве, что вся ее последующая жизнь будет вечно ущербным, бессмысленным и безысходным «растительным» существованием. Жертв убеждают, что потом никто не поверит их рассказам о том, что на самом деле происходило и что их сочтут безумными. Одна из явных целей палача – выпустить жертву из камеры пыток в деморализованном и сокрушенном состоянии «тени, похожей на человека», чтобы другим было неповадно противостоять господствующему режиму. Пытка навечно «выжигает каленым железом» клеймо в душе, чтобы жертвы никогда не забывали, что больше ни за что не должно повториться то, что произошло, чтобы они выжили, но никогда больше не смогли бы жить. Похожим образом воспринимал «яд Освенцима» Примо Леви: он так разъедает и пожирает человека изнутри, что даже те, кто вернулся, остаются побежденными и сломленными.

Речь идет об абсолютном уничтожении человеческого достоинства, так как человек самым изощренным образом превращается в объект и эксплуатируется в этом качестве. Такое лишение достоинства, однако, переживается человеком как лишение жизни. Важно то, что пытка – это не персональное наказание за что-либо, поскольку человека больше не рассматривают как субъекта; напротив, как объект он служит для устрашения других. Таким образом, пытка отдельного человека становится пыткой для общества в целом.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Терапия травматических переживаний

При поиске смысла «умирания прежде смерти», при терапевтическом сопровождении людей, которые периодически снова и снова проводят часть своей жизни в «подземном мире», при терапевтическом путешествии в сферы смерти вдумчивое отношение к миру архетипических образов может дать нам силы выстоять и оказать определенную помощь. Из этих образов мы узнаем, какая внутренняя позиция нужна в путешествии «на тот свет», какая установка сознания убережет от собственного умирания и омертвения во время спуска в смертельно опасные пустыни души. Без проводника душ такой спуск в ад является рискованным предприятием. Терапевтически мы должны хорошо подстраховать себя супервизиями и доверять тому, кто более опытен, чтобы подготовиться к ужасам такого рода терапии.

Сотрудники психосоциальных центров и поликлиник, работающие с жертвами пыток, знают, как важна собственная психогигиена, какой «пристающей» может быть травма. Когда мы проникаем в смертельный внутренний мир жертвы пыток, мы можем столкнуться со своего рода психической инфекцией. Мощные аффекты, которые не интегрированы пациентом после множественной травматизации, переполняют помогающего профессионала. Народные поверья полны сюжетов, когда демоны или злые духи нападают на человека и пытаются им овладеть. После особенно тяжелых терапевтических сессий с жертвами пыток терапевты часто не могут дистанцироваться от преследующих их образов, возникших в ходе встречи. Они описывают такое состояние, как «одержимость», от которой не могут отделаться. Опасность нашей профессии подтверждается и тем фактом, что среди психиатров самоубийства происходят чаще, чем среди других врачей-специалистов.

Из повседневной практики мы знаем о передаче симптомов клиента терапевту, но «инфицирование» в контексте катастрофической травмы особенно опасно (Issroff, 1980). Мы соприкасаемся с «живейшим» злом, и это вызывает у нас сильнейшие аффекты (Danieli, 1988). То, что во время пыток делают одни люди с другими, высвобождает «адские» аффекты. А терапевтическое сопровождение становится похоже на «спуск в ад». Уже от Вергилия мы узнаем, что спуск в подземный мир опасен и это «адский труд», для которого нужны «большая сила духа и характера» (Langegger, 1983, S. 171).
Терапия травмы должна включать в себя тему смерти в жизни, она должна охватывать переходно-пограничные состояния этих людей, живущих в лабиринте смерти, когда они снова и снова – даже в так называемой успешной терапии – периодически бывают поглощены подземным миром. Рай и ад находятся рядом не только на мифологических картах мира. Часто кажется, что царство мертвых требует свою дань. Мы чувствуем себя терапевтически полностью «обессиленными», больше не можем «достучаться» до наших пациентов, не можем говорить на их языке. Наши пациенты ведут себя так, будто они оказались в другом мире, куда нам нет дороги. На передний план выходит архетип границы и очень отчетливо дает нам почувствовать наши собственные границы и пределы, а также границу между двумя мирами, между «быть живым» и «быть мертвым».

Чилиец Хорхе Баруди, руководитель медико-психосоциального центра для политических беженцев и жертв пыток «EXIL», считает, что такая работа требует «отчаянного стремления жить, которое опирается на веру» (Barudy, 1993, S. 15). Без веры в жизнь, без надежды и без любящей сплоченности, без доверия круговороту становления и распада такая работа, то есть «пробуждение заново», невозможна.
К. Г. Юнг признавал огромную важность вопроса о смысле для духовного и душевного здоровья человека: «Как телу нашему нужна пища, и не какая-нибудь, а подходящая, так и психике нужен смысл ее бытия» (Jung, 1988, par. 476). Аналитическая психология основана на понимании психоневроза как «страдания души, не нашедшей смысла» (Jung, 1988, par. 497).

Только тогда, когда человек сможет найти травме соответствующее место в своей жизненной философии, которая для него имеет смысл, он сможет и что-то изменить в других своих переживаниях. Если человек ощущает свою жизнь бессмысленной, он вряд ли жизнеспособен. Смысл жизни неотделим от психического и физического здоровья. Естественно, травма может быть осмысленно переработана лишь тогда, когда найденный смысл действительно способствует интеграции, а не подкрепляет судорожные усилия чудесным образом изобрести смысл несовершенства мира, неизбежности зла и ужаснейшей бессмыслицы. Марио Якоби указывает на опасность выхолащивания идеи смысла до пустого слова. Притом что «осмысления требует место человека в космосе Вселенной», что смысл дает нам «прибежище», в котором мы можем найти для себя какие-то ориентиры, интерпретацию бытия, позволяющую иметь осмысленный образ мира, все же является «ошибочным желание придать какой-нибудь смысл таким зверствам, как Освенцим и тому подобным» (Jacoby, 1976).

В терапии травмированных людей мы всегда наблюдаем такую борьбу за создание смысла. Любая концепция проработки травматического события на разных этапах процесса должна предоставлять место для обсуждения ценностей и смысла, чтобы можно было найти духовный путь для возвращения в жизнь. Смысл как приверженность какой-то ценности не только опосредует ценность жизни, но и указывает на ценность выживания.
Сегодня в психотерапевтической практике и в психосоциальном сопровождении беженцев мы все чаще встречаемся с людьми, которые имеют травматический жизненный опыт и стали жертвами «организованного насилия». Это понятие было введено Всемирной организацией здравоохранения и означает тяжелейшие виды страдания, причиненного одними людьми другим.

Организованным насилием являются пытки, бесчеловечное обращение и наказания, незаконное лишение свободы – захват людей, в том числе заложников, и изнасилование. При этом считают, «что организованное насилие представляет собой экологическую катастрофу, которая, при некотором сочетании кризисных ситуаций, истощает и разрушает жизненно важные механизмы адаптации жертвы и социальную сеть контактов, в которой жертва находила все биологически, социально и психологически необходимое для своей жизни» (Barudy, 1993, S. 21).

Несмотря на международные соглашения и конвенции по правам человека, в череде обострившихся политических конфликтов пытки снова получили широкое распространение во всем мире. Мы можем вспомнить войну в Заливе и пострадавшие Ирак и Кувейт, или соседнюю для Европы Турцию, или бывшую Югославию. Очевидно, что в настоящее время на всех пяти континентах, в том числе и в Европе, пытки применяются все чаще, и это вызывает тревогу. Как реакция на это, в разных странах возникли медицинские и психотерапевтические центры, которые занимаются специфическими проблемами травмированных беженцев, жертв пыток. В связи с этим исследования травмы получили новый импульс, хотя еще не создана адекватная концепция психотерапии и сопровождения пациентов, подвергшихся пыткам.

Поскольку главная тема этой книги особенно отчетливо проявляется в феномене пытки и в последствиях этой травмы для пострадавших людей, мы собираемся подробнее проанализировать травму насилия. Здесь мы видим, что понятие границы становится центральным для психической организации человека и какой разрушительной для нее оказывается утрата всего того, что имеет смысл.

Терапия травматических переживаний, по сути своей, имеет дело с душевными состояниями, для которых характерно уничтожение границ, глубокий пересмотр системы ценностей и утрата смыслообразующего «зачем». Так как именно на границе между мной и другим происходят контакт и встреча, а любые отношения, в конце концов, – это переживание смысла, то любое нарушение на границе, застывшие границы Я, утрата способности к отграничению, исчезновение границ имеют экзистенциальное значение. Поэтому в экзистенциальной философии особое внимание уделялось «переживанию границ», так как оно неизбежно приводит людей к вопросу о смысле и бессмыслице человеческой жизни и страданий. Травматические переживания всегда являются деструктивным «переживанием границ» – они уничтожают границы, жизненно важные для идентичности любого человека.

В работе с людьми, пережившими пытки и ощутившими свои пределы и границы в ходе сильнейшего травмирования, психотерапия сама доходит до своего предела, а помогающий профессионал сталкивается с собственными ограничениями. На этом «совместном» пределе неизбежно ставятся вопросы о смысле и поиске ценностей, которые могли бы стать опорой и новыми ориентирами. Кроме того, возникает вопрос, что можно считать «исцелением» в контексте такого травматического опыта.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

В ходе терапии тех, кто подвергался преследованиям, мы часто обнаруживаем себя в ситуации, когда нам задают вопрос Иова о причине и цели зла: «Почему именно я?». Мы должны уметь выдерживать свое незнание ответа на вечный вопрос теодицеи о том, как на свете появилось зло, но при этом необходимо надежно сопровождать пациентов в этом навязчивом поиске вины и ответственности. От нас требуется «однозначная позиция моральной солидарности» (Herman, 1993, S. 252), которая помогает пациенту вновь обрести чувство собственного достоинства и самоуважение и поддерживает процесс иного понимания травматического события. Мы должны занимать позицию, помогающую пациенту заново структурировать собственные представления об осмысленности жизни, о миропорядке и о справедливости.

Методы психотерапии, которые помогают заново интерпретировать собственную жизненную историю, – это рефрейминг и «метод признания». «Рефрейминг» означает терапевтическую технику, когда необходимо не только рассказать о травмирующих событиях, но и поместить их в новый смысловой контекст, понять иначе. Исследования травмы доказывают, что простой рассказ о травме необязательно дает терапевтический и катарсический эффект, а, напротив, часто провоцирует усиление стойких симптомов из-за стимулирования вытесненных мыслей и чувств, особенно если для них не была подготовлена психологическая опора, которая поддерживает и дает надежду. При рефрейминге травматические события получают значение в новом контексте, и в ходе терапевтического взаимодействия рассказ пациента ведет не к ретравматизации, а к новому пониманию значения и смысла того, что произошло (Lindy, 1986). При помощи этого метода могут быть заново выстроены или усилены гражданские и религиозные внутриличностные структуры, которые образуют смысл и обеспечивают выживание.

Реинтерпретация ищет ответы на экзистенциальные вопросы о том, что такое зло, о страдании и о смысле жизни. «Метод признания» – это способ, когда своими словами максимально точно и полно составляются «свидетельские показания» о том, что сделали одни люди с другими. Это делает жертву свидетелем, «личный стыд – гражданской честью» (Agger, 1994) и связывает личное с общественным. Это означает выход из изоляции и безмолвия, дает миру знание о том, что произошло. Обвиняя палачей и отстаивая правду, человек снова обретает утраченные ценности.

«Свидетельствовать» – значит перенаправить пережитую деструктивность в конструктивное русло, с помощью речи и письма отделить зло от себя и сделать его понятным в более широком контексте, а затем – и более интегрируемым. Рассказать свою историю означает заново присоединить отщепленное, в ходе рассказа воссоздать себя самого, превратить травматические события в слова. Мы знаем из сказок, например из сказки «Румпельштильцхен», что сам факт называния лишает зло силы. Во многих сказках и мифах освобождение возможно только через понимание и познание, через знание и инсайт.

Теперь мы хотим познакомить вас с похожей по содержанию, но очень необычной психотерапевтической концепцией «переживания травмы как чуда» (Elata-Alster, Maoz, 1992, S. 117–141), когда человек пытается увидеть возникновение посттравматической реакции под другим углом зрения – как «чудо». Здесь подразумевается не божественное преображение, а переоценка травматического события как опыта, важного для будущего, и как переориентирование. В рамках экзистенциально-гуманистической психотерапии переосмысление травмы как чуда вызывает ассоциации с устойчивыми фразами, что кому-то «чудом удалось спастись» от смерти, смертельной опасности (травмы). Работа в ходе терапии состоит в том, чтобы сделать выбор между двумя позициями по отношению к травме: пациент может либо чувствовать себя жертвой, претерпевшей травму и страдания, либо, несмотря на эти страдания, установить новый уклад своей жизни. Подобным же образом в логотерапии исходят из того, что переживания и их значение – разные вещи. Цель терапии – «при «рассказывании» и в диалоге заново найти путь к самому себе (Elata-Alster, Maoz, 1992, S. 132) и определить место события в цепочке жизненных циклов. Эти переживания, наполненные смыслом и названные «чудом» в нерелигиозном значении этого слова, выводят человека из одиночества и покинутости, в которые его зашвырнула травма, и создают основу для внешней относительно субъекта позиции наблюдения, так как «чудо» создает своего рода мост между человеком и миром. «Признание, с помощью терапевта, личной истины об опыте чудесного спасения, в том числе от безмолвия – посредством рассказывания, словесного выражения, с помощью языка, заново встраивает пациента в ход человеческой истории» (Elata-Alster, Maoz, 1992, S. 132). Инсайты и стремления понять смысл непостижимого также отражены в Книгах мертвых. Знание и эрудированность – это сила и важное условие качества жизни после смерти. В тибетской Книге мертвых мертвые себя не сознают, у них нет понимания своего состояния. Способность помнить тоже считается во многих традициях очень важной для спасения души. У греков было распространено верование, что «заново вспомнить о том, какой собственно была душа в своей божественной обители, – значит помочь ей спастись» (Langegger, 1983, S. 205). В терапии мы обязаны очень тщательно оценивать, сколько воспоминаний о травмирующих взаимосвязях может выдержать пациент, насколько глубоко следует осознавать травму и как дозировать интерпретации. В Книгах мертвых конфронтация с «милосердными и гневными божествами» ради познания также считается крайне опасной, ведь она «слабого индивида» может привести к «утрате сознания» (Langegger, 1983, S. 205). На психологическом языке мы говорили бы об этом как о затоплении сознания бессознательными содержаниями и как об инфляции сознания.

«Здесь очень важны холдинг и тайминг, то есть сколько времени нужно пациенту, чтобы выйти из внутреннего хаоса и вновь обрести свои «точки опоры», внутреннюю непрерывность, свою собственную историю» (Amati, 1993, S. 105).

Этот аспект времени – кайрос, названный в честь божества своевременности, – очень важен для наших терапевтических интервенций. Мы должны понять, когда нужно молчать и слушать «третьим ухом» – понятие, которое у Ницше заимствол Тео дор Райк. Тибетская Книга мертвых информирует нас о том, как нужно слушать, чтобы выдержать путешествие на тот свет:

Мы должны в нашей работе уметь слушать сердцем, чтобы распознать целительный внутренний голос, в котором открывается Самость. Только если мы умеем по-настоящему слушать голоса, звучащие в глубочайших сферах самости, истинное и сущностное сможет показать себя. Только если мы умеем молчать, с нами заговорит «дух». Мы влияем не только через то, что мы делаем, но и через наше бытие и присутствие, через заранее занятую позицию смиренного и непредвзятого принятия того, что есть.

Из лирики Нелли Закс мы можем узнать, что такое встретиться с тяжело травмированным человеком:

В каждой строке этого стихотворения ощущается, как прошлое актуализуется в настоящем и как много времени требуется для процесса интеграции, поскольку результатом пыток является тотальный хаос – «хаотическая реакция» по Беккеру, которая не может быть в достаточной мере осознана и потому делает невозможным любое ориентирование или приспособление. Неизбежность и непредсказуемость, переживание утраты автономии и самоконтроля вызывают реакцию, которая лишает любой возможности структурирования и приводит в полное смятение, к дезориентации и отчуждению. Человек больше не различает день и ночь, контроль своего окружения с помощью органов восприятия (повязки на глаза и затыкание ушей) сокращен, из-за переутомления, боли и переполняющих его тревог и страхов искажен контроль функций своего тела. Исчезновение чувства пространства, времени и жизни своего тела, с помощью которых мы ориентируемся и структурируем себя, означает нарастающую потерю контакта с реальностью и утрату идентичности.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Участие вместо абстиненции

Мы считаем, что в терапии тяжелой травмы вопросы смысла и ценностей, наряду с этическими проблемами, занимают центральное место, причем этику мы понимаем в первую очередь как запрос не столько на «хорошую жизнь», сколько на «выживание». Известно, что психоанализ рассматривает «историю жизни как травму», и из этого становится ясно, почему он так «абстинентно» относится к теме смысла. Очень типично, что психоаналитик Беккер не ссылается на вопросы смысла при работе с травмой – ни при концептуализации травматических реакций, ни в терапии. Совершенно иную позицию занимает психоаналитик Ингер Аггер, помещая тему смысла в центр терапевтического процесса.

Похоже, все еще жива позиция Фрейда по отношению к этим пограничным сферам:

Фрейд охотно подчеркивал, что имеет право «избегать вопросов о цели жизни». Обращение к вопросу о смысле оставалось для него симптомом болезни, ведь в его теории влечений нет стремления к смыслу, а есть лишь принцип гомеостаза, то есть уравновешенности процессов обмена веществ. В рамках такой концепции жизнь сводится к бессмысленному извилистому пути к смерти желания.
Очевидно, что этика была не очень по сердцу Фрейду, его отношение к ценностям никем не исследовалось систематически до появления работы Хайнца Хартмана «Психоанализ и моральные ценности» (Hartmann, 1973). Известно, что Фрейд любил говорить, что он исходит из максимы Фридриха Теодора Фишера: «Все моральное всегда и так понятно». Поэтому еще в 1986 г. в книге «Психоанализ и этика» Штроцка писал об «этическом дефиците» в психотерапии (Strotzka, 1986, S. 165).

Однако такая абстиненция по отношению к проблемам смысла и ценностей противопоказана при работе с тяжело травмированными людьми. Поскольку любая травма представляет собой объективно бессмысленное вмешательство, утрату связности и непрерывности Я, нападение на индивидуальную систему ценностей и переживание смысла, терапевтическое сопровождение должно помогать «интегрировать объективно бессмысленное вмешательство в субъективные смысловые структуры» (Ehlert/Lorke, 1998, S. 502–532).

Травма приводит к разрушению собственных границ человека и к потере критериев при различении внешнего и внутреннего. Поэтому абстиненция в отношении проблем смысла и ценностей лишает пациента возможности объективировать внешний мир как травмирующий и отделить его от себя. При этом терапевт может стать в глазах жертвы соучастником палача, что означает мощную ретравматизацию (Becker, 1992). Участие терапевта и его активная позиция должны помочь в восстановлении жизненной перспективы, разрушенной в ходе пытки, как это практикуется и в терапии психозов и сексуальных злоупотреблений (о модификации абстиненции ср. у Бенедетти) (Benedetti, 1992, S. 47–58).

Если внутренний и внешний миры больше не имеют ясных очертаний или граница между ними намеренно уничтожена, если утрачены смысл и значение, то терапевту необходимо быть неравнодушным, не занимать нейтральную позицию по отношению к политическому или социальному контексту, которому принадлежит травматическое переживание. Нам нужен политический психоанализ, который не будет бояться контакта с общественными структурами в целом и структурами политического насилия в частности. Нам нужна психотерапия, имеющая собственное мнение и не усугубляющая существующее положение дел, поддерживающее вытеснение. В рамках феминистского психоанализа и феминистской психотерапии эти политические и эмансипированные претензии давно уже приняты во внимание.

Давид Беккер, психоаналитически ориентированный психотерапевт, работающий в Чили с жертвами организованного насилия, описал в своей книге «Без ненависти нет примирения. Травма людей, переживших пытки» совершенно особую терапевтическую связь, которая помогла сделать работу эффективной, и назвал ее «vínculo comprometido». Беккер пишет: «Терапевт и пациент при любых условиях должны быть заодно» (Becker, 1992, S. 217).

Это понятие (vínculo – отношение, связь; comprometido – вовлечься, быть обязанным) описывает примененную в Чили терапевтическую технику и позицию при работе с экстремально травмированными людьми, требующую от терапевта активного участия. Оно выражается не только в том, что терапевт берет на себя функцию контейнирования и утверждается в традиционной отзеркаливающей и интерпретирующей аналитической роли, но и в занятии четкой позиции по отношению к социально-политической реальности пыток. Пациенту необходимо знать мнение терапевта и услышать его оценку, ведь политически аморфный и абстинентный терапевт вызывает недоверие, и возникают подозрения, не является ли он одним из тех, кто применяет пытки. Работая в этих пограничных сферах, мы должны, как уже давно призывал Кремериус, придерживаться модифицированной абстиненции, вовлекаться не только в интерсубъективность и внутрипсихическую динамику, но и в общественные отношения, продуцирующие насилие и порождающие такие травматические события. Вопрос о смысле и бессмысленности терапевтической абстиненции подробнее рассматривается нами в отдельной главе этой книги.

Понятие «vínculo comprometido» обладает еще одним важным смыслом, поскольку испанское слово comprometer имеет два значения («брать на себя обязательства» и «компрометировать»), и, по мнению Беккера, это особенно важно для терапевтической работы с тяжело травмированными людьми. Другими словами, в терапии речь идет не только об эмпатическом холдинге, но и об инсайте на основе конфронтации и критической рефлексии. Колебания между близостью и дистанцией особенно важны, так как травмированные люди должны заново научиться естественному ритму смены обеих этих позиций и их пониманию. По мнению Беккера, главная задача терапии травмы выражена в названии его книги – «Без ненависти нет примирения». Речь идет о принятии идеи, что от ненависти до примирения – один шаг, и о том, как почувствовать их единство, расщепленное и разрушенное травмой. Для травмированного человека особенно важно снова научиться балансировать между близостью и дистанцированностью, безграничной отдачей и критичным отграничением. То же самое можно отнести и к терапевту – ему насколько важно, настолько и трудно держаться середины между эмпатическим участием и критической конфронтацией. Чрезмерные участие и идентификация препятствуют развитию импульсов к автономии, а чрезмерная абстинентная сдержанность может быть неверно понята как сотрудничество с палачами.

К. Г. Юнг по отношению к этическим вопросам занимал в своей аналитической психологии позицию, противоположную отстраненному психоаналитическому подходу. Для него размышления о смысле жизни – это не выражение чего-то болезненного, а проявление человеческой натуры. Смысл – это «духовное нечто», исцеляющий вымысел, но ведь «спасает только то, что имеет значение» (Jung, 1988, par. 496).

У Юнга граница между психотерапией и религией проходит совсем не там, где ее проводит Фрейд. Для Юнга исцеление, в конце концов, является религиозной проблемой (Jung, 1988, S. 349). Он был убежден, что никто не может исцелиться по-настоящему, если не достигнута внутренняя религиозная установка (Jung, 1988, S. 343).
«Когда страдание не понято, его явно труднее выдерживать. С другой стороны, часто поражает, что человек может вынести все, если понимает почему и зачем. Чтобы это понять, нужны мировоззренческие предпосылки высшего порядка, имеющие религиозную или философскую природу и указывающие нам путь к методам самоисцеления психики» (Jung, 1981, S. 750).

В терапии травмы констеллируется нуминозная, религиозная размерность в своем самом явном виде, высказанная или безмолвная духовность человека. Люди, перенесшие пытки, не только потеряли веру в то, что сами имеют ценность, у них утрачено и чувство ценности жизни вообще. В терапии речь идет о смерти и возрождении, об обновлении жизни там, где нанесены наиболее глубокие раны, о том, что является последней и высшей ценностью для людей.

Опыт работы с жертвами политического террора снова и снова подтверждает как вышесказанное, так и высказывание Ницше: «Кто знает, для чего, может вынести почти любое как». Вера бахаи – это религия самого большого из национальных меньшинств Ирана, которое в период с 1979 по 1988 г. подвергались со стороны правительства преследованиям, пыткам и уничтожению (Аmnesty International сообщает, что с 1978 по 1988 г. были убиты 210 бахаистов). Психологическое исследование приверженцев веры бахаи показывает, что их духовные корни, религиозные убеждения и мировоззрение придавали им силу, мужество и любовь даже перед лицом смерти и во время пыток. Канадский психиатр Абдул-Миссах Гадириан исследовал реакции людей на мощные социальные стрессоры и ситуации, приводящие к страданиям, и установил, что религиозная вера и сила духовной истины придают смысл страданию и делают возможными такие стратегии преодоления страдания, которые не укладываются в обычную парадигму реакций на стресс (Fereshteh Taheri Bethel, 1986, p. 8).

Записи убитых бахаистов свидетельствуют, что вера в духовную реальность и стабильная система ценностей, убежденность в «высокой цели» и идеализация смерти формируют проработанное внутреннее отношение к смерти, которое не может быть сведено к защитным механизмам или реактивным образованиям, если пользоваться психоаналитической терминологией.
Исследования мотивов людей, которые во времена Гитлера не стали убийцами или исполнителями его планов, а помогали преследуемым, также показывают значимость системы ценностей, которая даже в экстремальной ситуации остается внутренней опорой. Результаты исследований показывают, что именно прочная система ценностей во многом определяет то, что люди даже под угрозой смерти превосходят самих себя.

Нехама Тек в своей книге исследовал мотивацию спасателей и показал, что типичные «помощники» являются яркими индивидуалистами, которые гибко (в зависимости от ситуации) реализуют свою личную систему ценностей и потому обладают личным игровым пространством для принятия этических решений (Tec, 1986). Поэтому основной целью тоталитарных систем и насильственных режимов становится уничтожение индивидуальной системы ценностей, создание всепроникающей неоднозначности, двойственности и усиление уязвимости людей, чтобы их идеалы больше не могли быть подлинными и действующими.

Тяжело травмированные люди сбились с жизненного курса и больше не могут быть уверены в отношении своего места в здесь-бытии. Такая утрата фундаментальных точек опоры и выхолащивание любого жизненного смысла поднимает экзистенциальные вопросы и становится вызовом человечности помогающего профессионала.

В своих наблюдениях по поводу пыток Амати отмечает, что терапевту необходимо в полной мере обладать таким качеством, как умение давать оценку. Перед лицом рассогласованности и бесструктурности личности человека, пережившего пытки, терапевт должен «давать согласованные и структурирующие ответные реакции на глубинное смятение и ценностный хаос, в которых пребывает пациент» (Amati, 1993, S. 99). Помогающий профессионал, который ведет себя абстинентно по отношению к моральным или социальным ценностям, в итоге ретравматизирует пациента и не сможет ничего противопоставить процессу дегуманизации и фрагментированию. От профессионала требуется активная позиция, «своевременная или опережающая забота», как это называют в экзистенциальном анализе, а не классический психоаналитический подход к взаимодействию, для которого характерно отрицание оценочности и коалиции с пациентом.

Только если мы берем на себя функцию холдинга, если мы можем позволить пациентам «использовать» нас, сделать наши собственные структуры «однозначности» и «участия» видимыми, так чтобы они напоминали пациентам об их собственных утраченных и разрушенных структурах, тогда возможно восстановление субъектности пациентов. Такая эмпатическая позиция все же не исключает и позицию критической конфронтации. Мы должны быть готовы стать для этих людей человеком, который будит в них надежду и восстанавливает контакт с тем первоначальным образом человечности, который был у пациента до травмы.

В экзистенциальном анализе такую готовность предоставить собственные психические структуры в пользование пациенту Босс считал общей задачей аналитика: «предоставить анализанду на длительное время значительную человеческую свободу на фоне того, что аналитик присутствует рядом с ним. Это необходимо до тех пор, пока анализанд не наберется смелости, чтобы самому свободно справляться с различными вариантами собственного поведения».
Экзистенц-философы, особенно Хайдеггер, считали, что мы не можем исцелить человека, в том числе и в психотерапии, если мы прежде всего не восстановим его «отношение к бытию». У травмированных людей эта связь с бытием разорвана. Зияющая рана огромна. В нашей терапевтической практике мы сталкиваемся с подобными ранами. Выжившие часто используют такой образ раны при описании своего внутреннего состояния.

_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Гороскоп на сегодня