КОМПАС ЗДОРОВЬЯ

Тигринка

Возможно ли исцеление?

Можем ли мы в психотерапии зайти так далеко, что раны «наконец заживут»? Что вообще значит «исцеление»? Чего ожидают от нас травмированные люди и что понимают под «исцелением» профессионалы? В научном словаре психоанализа этого понятия нет (Laplanche, Pontalis, 1973). Как можно в терапии пробудить душу в человеке, утратившем душу? Возможно ли в принципе исцелить потерю души? Можно ли вырваться из ада или же травма и пытки означают вечное проклятие?

В египетских Книгах мертвых мы находим утешительное известие, что в смерти возможно обновление жизни. Книги мертвых предназначались не только для умерших, но и для живых, были путеводной нитью к духовности. Даже солнечный бог окружен в подземном мире пугающей темнотой, становится бессилен и встречается там с опасными препятствиями и врагами. Тем не менее, там действуют и его помощники, охраняющие процесс регенерации (Schweitzer, 1994, S. 217).

Символическое понимание образов Книг мертвых как признаков обновления и нового начала, а также вера в круговорот времени встраивают прошлое отдельного человека в смыслы и циклы общего целого. Таким образом, любовь и смерть дают нам ресурсы и смысл жизни.

Что касается вопроса, как можно терапевтически работать с самим ядром личности раненых людей, то мы полагаем, что можно многому научиться у шаманов, которые, проходя через инициацию, имеют собственный опыт смерти и возрождения. Они могут преодолевать границы между двумя способами существования и в трансовом состоянии двигаться между небесами и адом. Мы, терапевты, не являемся шаманами, но все же в такой работе должны перенять у шаманов умение предоставлять себя в распоряжение пациентов, а это является в определенной степени «шаманской» способностью. Уже Леви-Стросс сравнивал психоаналитиков с шаманами, указывал на действенность отношений в переносе (ср. Балинт «Droge Arzt») и описывал смыслообразующее и целительное переживание анализандом собственного мифа (Levy-Strauss, 1967). С помощью мифа шаман находит в целостности существования место для болезни, восстанавливая порядок, полный смысла и взаимосвязей. Таким образом, шаман через миф дает больному язык, говоря на котором, больной может понимать себя. Мы, как психоаналитики, также должны помогать пациенту искать новый язык, который помещает травму в контекст смысла и значения.

Герхард Хеллер указывает на то, что шаманские практики проникают глубоко в коллективное бессознательное, в то время как психоаналитики ориентируются на индивидуальную жизненную историю (Heller, 1994, S. 164–177). В терапии людей, переживших пытки, Дреес настаивает на «расфокусированном» методе работы, который «избегает субъект-центрированного фокусирования на бессознательном материале» (Drees, 1991, S. 140) и создает такие условия для переживания, где могут разворачиваться имагинативные и игровые фантазии. В этом пространстве жизнь снова начинает переживаться наполненной смыслом и восстанавливаются связи с дотравматическим качеством переживаний. В работе Петера Хайнла с людьми, детство которых выпало на военное и послевоенное время, ключевым моментом является отыгрывание безмолвного пространства неоплаканной травмы в лепке скульптурных фигур. Он указывает на то, что процессы осознания, названные им «подлинным мышлением», позволяют возникнуть терапевтическому резонансу, который подобен шаманскому ритуалу исцеления (Heinl, 1994).

В общем и целом верно, что терапевтическая работа на «территории подземного мира» затрагивает глубочайшие аффекты и мы нуждаемся в чем-то большем, чем речь: прикосновение, поза, интонация, голос, рисование и игра с песком, лепка из глины, создание образов из ракушек, камней… и все это с бережной заботой и уважением к границам, которые при создании образов возникают и изменяются в соответствии с архетипическими паттернами.

В шаманской традиции не бывает исцеления без обращения к его духовному аспекту, ведь эта традиция знает кое-что о смысле болезни, жизни и смерти. Шаманы-целители убеждены в необходимости «соединения» с больным и принятия его болезни на себя. При этом путь души каждого шамана лежит в подземный мир, чтобы там в изнуряющей борьбе вырвать у темных демонов украденную душу. Разве редко возникает у нас, психотерапевтов, впечатление, будто мы боремся с темными демонами смерти за наших пациентов и опустошаем себя в этой борьбе? Знаком нам и страх, что, возможно, уже слишком поздно и что нам не добраться до души пациента, потому что он бесконечно далеко затянут в иной мир и мы не в силах пуститься за ним в такой путь. Ведь и шаманы не всегда могут вернуть «улетевшую душу», которая удалилась слишком далеко. Нам, помогающим профессионалам, остается только научиться жить с этим пределом и ограничением.

Часто в терапии мы долго «идем» по пустырям души, которые напоминают нам гомеровские описания Гадеса. Там растут деревья, на которых есть плоды, но они падают вниз незрелыми; не созревают, а гниют на полпути, сродни тому как Лангеггер, например, описывает хронических психиатрических пациентов: «Усилия быть рядом с такими людьми тоже бесплодны» (Langegger, 1983, S. 52).
Но как часто мы также обнаруживали, что наше терпение и выдержка, наша вера и надежда вдруг получали отклик-почву, на которой после долгого бесплодия созревали плоды доверия! Мы должны пытаться постичь внутренний мир и многообразное страдание травмированного человека и, если хватит наших сил, взять на себя функцию своего рода терапевтической «почки» (Бенедетти). Наверное, нам больше, чем другим, понадобится способность переносить страдание, которую демонстрируют шаманы в ходе инициации. Речь идет о том, чтобы обезвредить деструктивные психические содержания наших клиентов, впуская их «в собственный психический круговорот» (Benedetti, 1992, S. 61) и затем привнести в отношения целительные образы и видения. «Способность терапевта увидеть позитивное в том, что изначально является негативным с точки зрения мучительных субъективных переживаний больного, и сказать ему об этом – первый шаг к целительному диалогу» (Benedetti, 1992, S. 61).

Спуск в подземный мир – это спуск в глубь души, во имя жизни, чтобы «вызволить» оттуда блокированное, фрагментированное, раненое. Так же как и путешествие шамана, это психологическое путешествие опасно и болезненно. Нам, терапевтам, следует очень хорошо понимать, насколько мы можем туда спуститься, чтобы не потерять дорогу назад, сколько сил у нас есть для такого обмена энергией, когда мы – как «козел отпущений» – берем на себя часть страданий пациентов.

Беккер считает «исцеление» тяжело травмированных людей невозможным в том смысле, что они полностью избавятся от страданий. Исцелением становится начало горевания и оплакивания страданий. Лангеггер пишет о том, что в психиатрии попытки исцелить «неизлечимо больных» давно оставлены и за ними лишь «ухаживают». Однако он также называет ошибочными идеализированные ожидания пациентов, которые хотят «выздороветь», в то время как психотерапия может лишь помочь человеку лучше уживаться и обращаться со своей душевной «искалеченностью» или «ненормальностью», со своим личным адом (Langegger, 1983, S. 186).

Его ассоциация с адом указывает на то, что возвращение от смерти к жизни – крайне редкий исход. Мифы говорят о месте, откуда нет возврата, в Книге Иова мы читаем, что «нисшедший в преисподнюю не выйдет».
И все же мифы богаты на представления о спасении; воскресение и спасение мертвых, их возвращение к жизни – тема многих религиозных традиций. Из Книг мертвых мы знаем о преображении богов: «они оживают и восстают из мертвых», это дает пробивающиеся ростки творческих импульсов, которые преобразуют старую систему ценностей. Всем «невинно погибшим» будет возвращена жизненная сила (Schweizer, 1994, S. 219), но в то же время Книги мертвых свидетельствуют о том, что каждый творческий акт связан с жертвоприношением и утратами.

Это выведение мертвецов обратно из царства мертвых оказывается волей и делом «богов» – какой-либо бог спускается в подземный мир и с помощью света, слова или прикосновения попирает смерть. В христианском контексте эта связующая и освобождающая сила передана священникам. Мы, психотерапевты, по опыту работы с тяжело травмированными людьми знаем, что в ней необходим не только «спуск в Гадес», но и «божественное», «Deo concedente», божья помощь при «исцелении». Под «божественным» мы понимаем такое измерение жизни, которое исходит от высшей и конечной инстанции, превосходящей наше Я. Это то, что Юнг считал imago dei и назвал Самостью. Самость – это полнота, вышестоящая по отношению к Я, внутренний богочеловек, знающий о глубинной взаимосвязи жизни и смерти. Во взаимодействии со смертью и умиранием нам необходимо знание о том «невидимом, что безымянно, нематериально, но влиятельно» (Парацельс).

Тогда нам становится легче доверять и верить в то, что на краю хаоса и перипетий рождается новый порядок, как показали современные исследования хаоса.
Ужас и зло, доставшиеся людям, прошедшим через пытки, мотивировал многих из них на то, чтобы двигаться в сторону осознанного принятия тяжелых ран и ущерба и активного и заинтересованного поиска «добра». Мы не раз убеждались, что на почве таких травматических ран может расти лечебная трава, которую не способна «изобрести» никакая психотерапия.
Мужество и сила, но прежде всего – любовь, без которых невозможен спуск в подземный мир наших пациентов, могут вырасти из нашей духовной «укорененности», которая связывает индивидуальную психику с коллективным бессознательным всего человечества и с космическим порядком.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Часть III
Идеология в тени психотерапии
Какие ценности порождают смысл?

В лабиринте ценностей и смыслов

Кто хочет стать творцом добра и зла, тот должен сначала стать разрушителем и уничтожить ценности.
Фридрих Ницше

Является ли психотерапия идеологией? Для того чтобы снять или подтвердить это подозрение, стоит прояснить само понятие. Термин «идеология» распространен, прежде всего, в социальных науках, но употребляется он неоднозначно. Например, так называют научные теории, ошибочность которых трудно сразу распознать из-за стереотипного восприятия и мышления или искаженных коммуникаций (пропаганды, цензуры и т. п.), существующих в социуме. К идеологическим относят также умопостроения, оторванные от действительности, но дающие какой-либо группе людей чувство идентичности. Идеология имеет, как правило, суггестивный характер и настойчиво приглашает «принять и присоединиться». Часто ее идеи принимают не по рациональным основаниям, а потому, что они на бессознательном уровне внушают определенные ориентиры и предлагают варианты смысла. «Идеологическое в идеологиях – … это утаивание, сокрытие, которое действует так, что оно воспринимается и принимается бессознательно и необдуманно» (Tiedemann, 1993, S. 283).

Идеология устойчива к рациональной критике. Абсолютизирование определенных убеждений гарантирует идеологическую защищенность и иллюзию уверенности, с которой люди неохотно расстаются. Поэтому психолог Теодор Райк понимал идеологию как реактивное образование, своего рода сверхкомпенсацию латентного сомнения в собственных убеждениях (Reik, 1973). К тому же приверженцы любой идеологии обычно выдают желаемое за действительное, поскольку идеологии часто базируются на давно устаревшей научной парадигме о существовании абсолютно «объективной» реальности, которой на самом деле нет. Все постоянно течет, и реальность образует сам человек, который воспринимает, рефлексирует и действует в отношениях с другими людьми.
Быть живым означает быть в становлении и в движении. Идеология, напротив, представляет собой нечто застывшее, догматичное. Когда в терапевтических процессах и в психологических теориях преобладает не эмансипация и открытость мышления и действий, а догматизм и подражание, когда терапия не отличается «духом новизны» (дзен) и «несовершенством» (Петцольд), то налицо идеология в тени терапии. Терапевты, теории которых прозрачны, которые открыты и готовы к самым разным вопросам, толерантны и настроены на диалог, способны защитить себя и других от идеологической фиксированности и ритуалов подтверждения лояльности.

В ходе современной полемики об эффективности различных психотерапевтических методов стали более чем очевидны не только экономические и властные интересы (ведь речь идет о распределении между различными школами «кормушки», то есть выплат из фондов медицинского страхования), но и идеологические позиции в отношении представлений о человеке и о концепции здоровья. Идеологический фундамент таких позиций подтверждают не только сомнительное признание «эффективности» как высшей ценности, но и ориентированность на «бессимптомную функциональность» организма.

Суггестивность и изощренность, с которыми академическая психология утверждает свое исключительное право говорить от имени психологии, идеологический спор между альтернативной медициной, холистическим целительством и классической медициной выдвигают на передний план вопрос о явных и неявных ценностях. Извечный спор о том, что же исцеляет, приобрел обостренно идеологическое звучание из-за финансирования различных психотерапевтических подходов больничными кассами и из-за попыток юридического регулирования профессиональной деятельности психотерапевтов.
В психотерапии была сделана попытка выделить некую «метасистему ценностей». Некоторые психотерапевтические школы в поисках «объективной» системы ценностей кладут в основу своего представления о человеке положения той или иной философской системы. Так, дазайн-анализ основывается на феноменологии Хайдеггера и Гуссерля, логотерапия и экзистенц-анализ – на учениях Хайдеггера и Шелера, инициальная терапия Дюркгейма – на концепции Хайдеггера и на дзен-буддизме, аналитическая психология Юнга – на алхимии и восточной философии, гештальт-терапия и гуманистический психоанализ Эриха Фромма, а также трансперсональная психология – на буддистской философии и т. д.
Как и все, что создано человеком, могут устареть и такие порождения человеческого духа, как идеологии и смыслообразующие идеи. Религиозные, философские и научные догмы изначально были революционными идеями, от которых сперва открещивались как от ереси и глупости, затем принимали и, наконец, они становились общепризнанными догмами и окостеневали, пока в рамках новой парадигмы не возникали другие идеи и не повторяли этот цикл. То же самое наблюдается у основателей терапевтических систем и их последователей, когда «смыслообразующий потенциал», «дух первопроходцев» с каждым поколением уходит при всевозрастающем влиянии догматизма и ортодоксальности. Судзуки в своей столь же простой, сколь и замечательной книге «Дух дзен – дух первопроходцев» на примере практик дзен убедительно показывает, что смысл и его поиск сохраняют свою жизненность лишь при отказе от всякого догматизма (Suzuki, 1975). Это верно и для нашей психотерапевтической практики и психогигиены: односторонность и ригидность делают нас больными и лишают смысла.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Психотерапевтическое образование и идеология

Говоря об идеологизированности принятой системы ценностей и представлений о человеке необходимо упомянуть о вкладе в эту проблему профессиональной подготовки психотерапевтов.
В рамках так называемого тренинг-анализа мы часто имеем дело среди прочего с таким его «смыслом», как интернализация ценностей, а также явных и неявных представлений о смысле, принятых в данной терапевтической школе, даже если это происходит не в виде прямого внушения. Здесь речь идет о контакте личной системы ценностей кандидатов с системой ценностей выбранной психотерапевтической школы и о том, чтобы согласовать их, если это возможно. Это не должно проходить под прямым влиянием тренинг-аналитиков, но даже в «абстинентном» тренинганализе полная «свобода ценностей» – это миф, так как нам всем, и тем более тренинг-аналитикам, известно, что внутренние ценностные установки, как указывал еще Фрейд, «лезут во все щели». Эта опасность, к сожалению, не только не учитывается, но часто и усиливается «инцестуозностью» профессионального сообщества и его руководящими структурами. Из-за разнообразных реальных, а не символических ролевых пересечений тема власти и зависимости остается неосознанной, табуированной, эмоционально заряженной и бессознательно передается из поколения в поколение благодаря неразрешенным переносам, запретам обсуждать и размышлять над этой темой. Это верно не только для табуированной сферы сексуальных злоупотреблений или нарциссической эксплуатации. Возникает эмоциональная зависимость от наделенных властью преподавателей, супервизоров и тренинг-аналитиков, которые, как бы «охраняя Грааль», следят за тем, чтобы идеологическая «линия» кандидатов была выдержана, затрудняют или делают невозможным любое сомнение и критическое отношение к «аналитическим родителям и дедам», к «предкам». Часто возникает еще и материальная зависимость, страх за свое экономическое благополучие. Так бывает, что терапевтический метод пропагандирует благожелательное отношение к влечениям, здоровую агрессивность и эмансипированное мышление, но реальность образовательного процесса способствует совершенно противоположному: тревоге, «нормопатическому» приспособленчеству и подчинению авторитарным структурам.

Тренинг-анализ стоит немалых денег и требует больших инвестиций времени и психических ресурсов, что снижает готовность студентов к критичности и к тому, чтобы подвергать что-либо сомнению. Как в сказке Андерсена «Новое платье короля», они не задаются вопросами о коллективной системе ценностей, а бессознательные сомнения проецируются на другие школы, с которыми задним числом и происходит борьба. Бытующая ранее повсеместно ненависть дискутирующих теологов (odium theologicum) сегодня превратилась у психологов в «odium psychologicum». Этот образ соответствует культуре «параноидной семьи», которую Рихтер описал как «параноидную крепость» (Richter, 1970). Все труднее увидеть, что находится за «оградой» на «территории» другой школы, потому что идеологические «стены» становятся все выше и выше.

Претензии на эффективность и обещания исцеления со стороны различных методов, равно как и формулирование терапевтических целей, обосновываются определенными ценностями, которые, однако, не всегда однозначно реализуются. В этой главе мы хотим попытаться сделать более отчетливыми смысловые «узоры» различных терапевтических систем и пропагандируемые ими ценности. Полемика между психотерапевтическими школами, которая подпитывается их претензиями на эксклюзивность, идеологической ограниченностью и враждебными проекциями, представляется нам «бессмысленной». Мы ратуем за междисциплинарный диалог, который помог бы не только проявить открытость по отношению к другим позициям, но и провести отграничение своей позиции, вернуть свои проекции и проработать вытесненные сомнения в себе. Как раз нам, психотерапевтам, понимающим механизм проекций, следует набраться мужества и сделать шаг в этом направлении. При этом поиск основополагающего сходства и общего языка мог бы стать предпосылкой эклектической психотерапии. Эта тема, как всегда, является щепетильной и табуированной для обсуждения, так как многие психотерапевты все еще придерживаются «объективирующей» научной парадигмы (Huf, 1992). В то же время нарастает тенденция привносить в психотерапию объективно неизмеряемые вопросы смысла и духовности, то есть появляется шанс для взаимообмена как основы эклектичности. Мы считаем, что основой междисциплинарного диалога станет тематика смысла и ценностей, потому что, в конце концов, все школы стремятся к терапии, «имеющей смысл», хотя их представления о смысле сильно разнятся.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Значение ценностей

Нам кажется полезным сначала определить, что такое «ценности» и какое место в психотерапии занимает ценностный дискурс. Оценивание, так же как и свобода выбора, относится к экзистенциальной базовой структуре человека: «Я оцениваю, значит, я существую» (В. Штерн), то есть бытие и ценности суть едины. Человек может оценивать не только все вокруг себя, но и самого себя: «Я оцениваю, значит, я являюсь ценным» (Kречмер). Усвоенные нами ценности направляют как наше поведение, так и интернализированный масштаб оценивания самих себя и окружающего мира.

Ценности являются выражением экзистенциальной свободы и возможности выбирать, направляют и ориентируют нас при принятии конкретного решения. Через интерпретацию мира и самих себя ценности опосредуют ориентировку, стабильность и уверенность. Таким образом, они также воплощают смысл. Романо Гвардини описывает ценность как «бесценное свойство вещей», как нечто трогательное и касающееся нас, как то, что мы чувственно воспринимаем в качестве высшего, что мы принимаем и к чему стремимся. Ценности являются глубоко укорененными мотивациями и внутренними стремлениями, определяющими наши действия.

Оценивать – придавать значение объектам. При этом ценности ведут нас к убеждениям, к научным и личным теориям и всегда угрожают стать идеологией. Философ Николай Хартманн предостерегал от «тирании ценностей», от опасности ситуации, когда одна-единственная ценность получает власть над человеком или группой людей и живой конфронтации с ней больше не происходит. Напротив, ценность тиранически навязывается и фанатично перенимается (Funke, 1993).

Ценности бросают вызов нашей внутренней позиции и решительности. Способность человека выбирать и свобода его выбора ведут к тому, что он постоянно сталкивается с необходимостью провести границы. Принимая решение, человек расщепляется на части и руководствуется ценностями, при этом он отворачивается от одной части и склоняется к другой, оцененной более высоко, то есть постоянно «отделяет зерна от плевел».

Развитие человека сопровождается постоянным процессом выбора, принятия решений и поэтому – неизбежной ориентировкой на ценности. При этом мы отвергаем старые ценности и одновременно вырабатываем новые. Оба процесса находятся в диалектическом взаимообмене и неотделимы друг от друга. Способность и необходимость оценивать неотъемлемы от процесса роста и от человеческой жизни. Бытие и становление, по сути своей, связаны с развитием определенных ценностных позиций и установок, которые структурируют самость, идентичность и личность человека и очерчивают, преобразуют, отграничивают его от мира. Данный процесс не всегда идет осознанно, напротив, часто это происходит рефлекторно и интуитивно, на основе интернализированной системы ценностей и ориентиров. Она собирает вместе, упорядочивает и упрощает всю поступающую информацию и соответствующие решения.

При этом происходит постоянная конфронтация или конфликт между индивидуальной системой ценностей и общепринятыми ценностями – социальными нормами. В наше время утрата единых общественных ценностей и традиционных культурных норм усложнила и обострила конфликт между индивидом и социумом, между разными общественными группами, так что человеку подчас становится почти невозможно ориентироваться в «лабиринте ценностей и смысла». Можно понять, почему люди часто поддаются искушению найти убежище в идеологиях и догмах и спастись от «головокружения от относительности ценностей». Сегодня фундаментализм, догматизм, многие другие «измы», а также тиранические системы ценностей стали очень популярны. Хотя застывшие идеологические принципы и ограничивают спонтанность и подвижность, они, с другой стороны, дают уверенность и безопасность в обществе стрессовых перегрузок и «беспредела», в обществе масскульта и потребления.

Мы можем также понимать ценности как то, что формирует представление о желательном поведении. Они изменяются в соответствии с имеющимися у человека на данный момент представлениями и потребностями. Например, было проведено исследование, насколько изменились представления о ценностях у жителей европейских стран. Был установлен сдвиг от материалистических ценностей (экономическая и физическая безопасность) к постматериалистическим (независимость, самореализация и качество жизни). В таком постматериализме обнаруживаются «признаки возрастающего уважения к природе и большей озабоченности смыслом и целью жизни» (Inglehart, 1990, p. 187).

Ценности функционируют как ориентирующие стандарты, становятся своего рода лейтмотивом нашего поведения, помогают при принятии решений, придают краски нашему представлению о себе и стабилизируют самооценку. Они являются критериями для определения собственной позиции по социальным и политическим вопросам, а также для оценивания людей и ситуаций. Эти европейские исследования отчетливо показали, что в западных странах «быть» более ценно, чем «иметь», и что там доминирует ценность индивидуальности с ее стремлением к самореализации и личной независимости.

Индивидуальные ценности вырабатываются в ходе социализации и становятся системой координат для индивидуального образа жизни. Они отражают персональный стиль жизни, потребности, установки человека и потому становятся его второй натурой. Эта сфера личных жизненных ценностей была тщательно изучена социологами. При этом был отмечен «явный сдвиг ценностей… у жителей Германии» (Klages, 1988): они стали больше ценить разностороннее саморазвитие и меньше – чувство долга и положительное восприятие себя другими людьми. Изменившуюся структуру ценностей современного общества характеризуют стремление к самореализации и индивидуализму, большее внимание к радостям жизни, а не к усердию, надежности и трудолюбию, бóльшая ценность досуга и личной жизни, резкий разворот к приватности. Протестантская этика трудолюбия с ее ценностями бережливости, аскетичности и прилежания уже давно себя изжила, а традиционные инстанции, устанавливающие ценности, например церковь, растеряли свой авторитет. Неуверенность в отношении выбора той системы ценностей, которая могла бы обеспечить устойчивость и непрерывность жизни, характеризует дух нашей эпохи, жаждущей смысла.

Смена ценностей происходит не только на уровне коллектива или социума, но также и на разных этапах жизни отдельного человека. При этом существование «пирамиды ценностей» (Маслоу), составленной из «низших» и «высших» ценностей, не дает основания считать, что одни ценности «хуже» или «лучше» других. Экономические, социальные и биологические ценности не менее важны, чем автономия и творческий рост. Если, например, пренебрегать биологическими ценностями – здоровым и заботливым отношением к телу, то это может привести к опасной односторонности и повредить собственной жизнестойкости, от чего особенно предостерегают интегративная гештальт-терапия и телесно ориентированные виды терапии. В гештальт-терапии одностороннее стремление к рациональности и интеллектуальной работе заклеймили как «насилие ума», а в «инициальной терапии» Дюркгейма «горизонтальные» силы «тела, которое и есть мы», и «вертикальные» силы «духовной сути» считаются двумя взаимодополняющими полюсами. Поэтому бессмысленно делить целое на части, противопоставлять «высшие» ценности и потребности «низшим». Только в их взаимодействии может возникнуть смысл.
Филипп Лерш в своей теории попытался выделить три категории базовых человеческих ценностей (Lersch, 1970).

1. Жизненные ценности

2. Ценности собственной значимости

3. Ценности смысла

При таком разделении ценностей легче понять те акценты, которые человек расставляет на различных этапах своей жизни. Молодые люди представляют себе смысл и качество жизни иначе, чем люди среднего возраста. Потребность в высших, конечных ценностях, особо выраженная у людей старшего возраста, может придать цель и направление их жизни, и потому они выбирают психотерапевтические методы, которые более подходят для такой задачи (например, аналитическую психологию Юнга, в которой подчеркиваются аспекты индивидуации и религиозной функции души).

На вопрос, «много ли смысла» нужно человеку, люди разного возраста отвечают по-разному. Психотерапевтические методы могут дополнять друг друга, ведь одни ориентируются на частичный смысл (социальную функциональность), а другие – на экзистенциальный смысл (поиск смысла жизни), поэтому не стоит их противопоставлять, выясняя «кто круче». Так же и когда мы ведем дискуссию об абстиненции: речь не идет о том, сказать ли ей «да» или «нет», напротив, мы обсуждаем, сколько и когда, в работе с какими пациентами она нужна. Аналогичным образом не стоит расщеплять вопрос о смысле на частичный смысл конкретной жизненной проблемы и общий смысл глобального жизненного ориентирования.
Разнообразие человеческих потребностей, жизненных стилей и культурных особенностей приводят к различиям в оценках, которые выражаются в позиции и идеологии терапевтов. От субъективных ценностей зависят аналитические стили и терапевтические «правила игры». Риман, проанализировав особенности личности аналитиков и проповедников, ясно показал, каким образом тип личности и структура характера – истерическая, навязчивая, шизоидная или депрессивная – могут повлиять на ценности терапевта и стиль его терапии (Riemann, 1979).

Юнгианец Рудольф Бломейер в своей впечатляющей работе об «оценивании среди аналитиков» описал типичные противоречия, обусловленные структурой личности и индивидуальной системы ценностей (Blomeyer, 1982). Он пишет, что интровертированность Фрейда отразилась на его аналитическом подходе и сеттинге, в то время как целью терапии он считал восстановление способности человека работать и любить, что следует понимать как проявление его экстравертного компенсаторного чувствования. Юнг, напротив, был, скорее, интровертом, когда полагал целью терапии целостность и смысл, но был экстравертом в том, что касалось отношений.

Фрейдисты часто гордятся тем, что могут хорошо мыслить, а юнгианцы знамениты своей страстью к интуитивному. Что же касается выбора техник, то и те и другие обращаются к своим вспомогательным функциям: Фрейд полагался на интуицию при свободном ассоциировании, а Юнг, используя метод амплификации, призывал к направленному мышлению, поскольку считал, что интуитивное ассоциирование ведет в никуда. Такие сознательные и бессознательные оценочные суждения характерны для «войн за веру», ведущихся между разными школами психотерапии, когда за спором о большей или меньшей научности методов обнаруживаются намного более «ядовитые» конфликты между Веной и Цюрихом, своим и чужим, иудейским и христианским.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Значение и функция ценностей в психотерапии

Хотя современная психотерапия часто декларирует свое стремление к нейтральности и безусловному/безоценочному принятию, каждая терапевтическая система обладает установками и оценочными суждениями в отношении того, что способствует здоровью, а что приводит к болезни. Любой метод вмешательства и любая теория личности и теория развития подразумевает наличие оценочных суждений. Диагностическая номенклатура, «наклеивание ярлыков», согласно которым человек объявляется либо здоровым, либо больным, кое-что говорит нам о связи норм и ценностей общества с системой ценностей терапевтических моделей. Томас Сас, критик психиатрии, обвинил психотерапевтов в мощном социальном давлении и даже в присвоении себе функции контроля за устойчивостью господствующих представлений. Каждая психотерапевтическая школа выражает в своей системе ценностей личность основателя и дух времени, а также свое представление об индивиде и его месте в экологическом, социальном и психическом пространстве.

В психотерапии речь идет не только об осознании индивидуальных ценностей и внутрипсихических конфликтов, но и о понимании противоречивости социальных норм и ценностей. Психотерапия неотделимо связана с общественными структурами, поэтому она не свободна от оценок, не нейтральна, не аполитична, хотя многие школы можно справедливо упрекнуть в социально-критической абстиненции или даже в наивности и слепоте по отношению к ценностям. Парин, Рихтер и Петцольд указывали на необходимость отхода от индивидуализированной психотерапии и привнесении общественного контекста в теории здоровья и болезней. Петцольд говорит о «множественном отчуждении», о демонтаже мира ценностей в нашей культуре вследствие «очерствения, беззакония, криминальности, равнодушия и разрушения экологических связей». По его мнению, все это является ядром концепции нового антропологического учения о болезнях (Petzold, 1994, S. 6–28).
Наши ценности определяют цели психотерапии и развития, причем перепроверка, а иногда и пересмотр собственной системы ценностей являются частью терапевтического процесса. Ценностная свобода в психотерапии – это миф, а декларирование ценностной нейтральности создает опасное идеологическое искушение, поскольку ценности будут скрыто и исподволь просачиваться в терапию «с черного хода». Например, мы оцениваем, когда решаем, какие цели ставить в терапии и какими средствами их достигать. Договоренности о терапевтических целях зависят не только от системы норм и ценностей общества и терапевтической школы, но и от убеждений помогающего профессионала, приобретенных в ходе его жизни.
Для помогающего профессионала важно осознать свою личную иерархию ценностей. В этом ему может помочь интерес к собственной биографии при составлении генограммы своей семьи (Heinl, 1986a), а также поиск ответа на следующие вопросы:

Ценностные конфликты могут приводить к прерыванию терапии и к ошибкам в диалоге терапевта с пациентом. Когда существует непреодолимый разрыв в понятиях о ценностях у терапевта и пациента, то терапия разрушается. Если при тотальном различии представлений о ценностях не удается найти общий язык, то диалог не происходит.

Терапевтические интервенции зависят от функции оценивания. Решения таких важных для хода терапии вопросов, как пора ли уже дать интерпретацию, возможна ли в принципе интеграция травматического содержания, следует ли понимать симптом как проявление болезни или как послание души о необходимости переориентации, принимаются на основе оценок. Различные терапевтические цели, например «перестать бояться пользоваться лифтом» или «найти более прямой доступ к бессознательному», отражают очень разные ценностные представления терапевтических школ. Любая концепция болезни и здоровья базируется на представлении о человеке, которое, в свою очередь, отстаивает определенные ценности.

Итак, не следует недооценивать влияние психотерапевта на пациента, потому что есть опасность того, что в терапевтические интерпретации будут вплетены моральные поведенческие предписания насчет того, что является хорошим, правильным и полезным для здоровья. Хотя в англоязычной научной литературе довольно давно были сделаны предположения, что психоаналитические теории несут в себе определенные моральные и гражданские идеалы, которые постепенно модифицируются ценностями терапевта, но затем такая тематика исследований надолго оказалась под негласным запретом. Ведь подобные исследования показывали идеологизированность терапии, притом что пациенты не всегда могут распознать навязываемые им ценности и вытекающие из них терапевтические установки. В отличие от психодинамически ориентированных терапевтов, психиатры в своих интерпретациях душевных феноменов часто придерживаются естественно-научной традиции, делая упор на медикаментозную терапию. В США достаточно рано был поставлен вопрос о том, какую роль играют психотерапевты в процессе передачи культурно обусловленных ценностей. Тот факт, что в американском обществе психотерапия и психиатры стали темой для разговоров не только в голливудских фильмах, но и на рядовых вечеринках, и возник ажиотажный спрос на психоконсультантов по счастливой жизни, приводит нас к выводу, что в Америке психотерапия стала своего рода популярной наукой (Lakin, 1988). В восьмидесятых годах прошлого века появилось множество работ, поднявших вопрос о такой функции психотерапевтов, как внушение ценностей, критикующих нарциссическую ориентированность и безответственность терапевтического сообщества, ставящего во главу угла такие цели, как самореализация, счастье и благополучие. Излишне высокая оценка индивидуального стремления к счастью, потребности достичь успеха и благополучия вела к умалению важности ценностей, относящихся к межличностным отношениям, способности устанавливать связи и социальной ответственности. Клиент-центрированность психотерапии провоцировала терапевта на то, чтобы вести себя по-менеджерски, демонстрируя позитивные эмоции и «эффективность» на внутреннем и межличностном уровнях.

Примечательно, что тенденция к более глубокому теоретическому и практическому рассмотрению проблемы ценностей и этических вопросов психотерапии возникла не ранее, чем было снято табу на обсуждение нарциссических и сексуальных злоупотреблений. В журнале «Консультирование и ценности» уже несколько лет продолжается очень интересная дискуссия о ценностях в консультировании и терапии, а специальный выпуск журнала «Психотерапия» был полностью посвящен ценностным проблемам. Интересной в этой связи представляется позиция Бергина, предложившего рассмотреть то, что он называет «договорными ценностями психотерапии». Под этим термином он понимает определенные ценности и цели, особенно значимые для терапевтического процесса. Они способствуют психическому здоровью, и терапевтам следует говорить об этих целях открыто (Bergin, 1985). Только если мы делаем наши ценности прозрачными, мы сможем избежать скрытого соблазнения клиентов и манипулирования ими; только когда мы четко разъясняем, что означает для нас «здоровье» и почему мы считаем, что то или иное поведение улучшает качество жизни, лишь тогда мы можем расширить свободу и возможности выбора для тех, кто ищет помощи. Абстиненцию следует понимать лишь как отказ от манипулирования клиентом. Мы обязаны предоставить нашим клиентам выбор, нам не следует вмешиваться в поиск ими ценностей и смысла, но продуманное информирование о том, каково наше представление о человеке и каковы наши ценности, защитит клиентов от искушения идеологией.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Бергин выделяет следующие ценности: свободу, ответственность, автономию, любовь и способность состоять в отношениях, самосознание и самоценность, правдивость и аутентичность, ориентированность на ценности и смыслы, способность к преодолению трудностей и саморегуляцию, работоспособность.
Различные теории личности в той или иной степени ориентированы на эти ценности. Разночтения существуют лишь по поводу важности духовных ценностей в психотерапии, хотя в Америке, Германии и Швейцарии существует отчетливое стремление к духовным поискам.

В названных ценностях мы узнаем понятия гуманистической психологии, которые были перечислены уже в работе Яходы: самореализация, автономия, позитивное установка по отношению к себе, достижение поставленных задач, осознание реальности и интеграция опыта (Jahoda, 1958). К фрейдовскому ценностному канону (способности получать удовольствие, любить и работать) добавились такие ценности, как автономия, ответственность за себя, чувство собственного достоинства, способность принимать решения, самоактуализация личности.

В современных психологических исследованиях расширяется социально-экологическое понимание ценностного спектра, наряду с моделями компетентности в саморегуляции, моделями самоактуализации и обнаружения смысла. Об этом четко свидетельствует определение «здоровья» в интегративной терапии, в отличие от идеализированного определения ВОЗ. «Согласно этому подходу, суть здоровья состоит в том, что человек воспринимает себя целостно и дифференцированно, как телесно-конкретное единство с жизнью в целом (контекст и континуум), и в ходе смены факторов защиты и риска в соответствии со своей витальностью/уязвимостью, потенциалом преодоления, компетентностью и ресурсами может справляться с критическими жизненными событиями и проблемами, регулировать свое состояние и владеть собой. На этой основе человек креативно и конструктивно формулирует и развивает свой телесный, душевный и духовный, социальный и экологический потенциал и чувствует свою внутреннюю согласованность, осмысленность, интегрированность и благополучие» (Petzold, Schuch, 1992, S. 380).

При сравнении представлений о человеке и систем ценностей, существующих в различных терапевтических школах, можно вычленить базовые структуры, которые впервые систематически исследовала Шарлотта Бюлер (Bühler, 1975). Она выделяет два противоположных подхода:

Между этими двумя крайностями находятся те, кто рассматривает человека как конфликтное существо, живущее в противоречии между ценностями автономии и приспособления как к внутренне детерминированным влечениям, так и к внешним социальным требованиям. Бюлер относит к этой группе психоанализ, для которого человек находится в конфликте между ценностями влечений и ценностями, обусловленными социальными требованиями, которые образуют инстанцию Сверх-Я.

В концепции Бюлер присутствуют обе основные тенденции человеческого развития и жизнедеятельности: с одной стороны, потребность в автономной самореализации, агрессивном самоутверждении и самоотграничении от требований окружения и, с другой стороны, потребность преодолеть собственные границы и потребности, открыться по отношению к другим людям и миру в самоотдаче и с любовью к ним. Речь идет о том, чтобы найти гибкий баланс между стремлением к удовлетворению своих потребностей в благополучии, отдыхе и творческой экспансии и противоположной тенденцией к приспособлению, контактам и безопасности. Противоречие, лежащее в основе базового конфликта человека, требует ориентации на смысл, без которого невозможно приблизиться к разрешению этого конфликта. Именно в этой конфликтности и возникает мотивация к обнаружению смысла.

Если смысл означает разрешение конфликта между потребностями, а удовлетворение одной потребности требует отказа от другой, то готовность к отказу и жертве является базовой при переживании смысла. Именно в экзистенциальных критических ситуациях переживание смысла возможно лишь при готовности принять неизбежное и распознать в кризисах возможность развития и преображения.

Психотерапия может дать ориентиры, если речь идет о том, чтобы помочь человеку выйти из невротической фиксированности и идеологической односторонности, чтобы он начал жить со сбалансированным и гибким спектром ценностей, то есть направить его на расширение «ценностного потенциала» (Бюлер) или «ценностного горизонта» (Франкл). Психотерапевтический процесс помогает открыть путь к лучшему пониманию своего места в жизни в целом, к более полному чувственному пониманию себя и других и через это – к переживанию смысла.

В следующих главах мы попытаемся прояснить смысловые и ценностные системы различных терапевтических направлений.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

1. Вопрос о смысле – симптом болезни?
Запрос на психоанализ

Когда человек задумывается о смысле и ценности жизни, он болен, так как ни того, ни другого объективно не существует; это лишь указание на неудовлетворенное либидо, и, должно быть, при этом происходит что-то другое, своего рода «брожение», ведущее к скорби и депрессии.
[i]Freud, 1962, S. 536[/i]

Позиция Фрейда по отношению к смыслу и ценностям определена его представлением о человеке как о существе, которым управляют влечения. Человеку оставлено слишком мало символического пространства, чтобы свободно принимать решения об экзистенциальном измерении, о ценностях духа и души и о смысле. Как в классическом психоанализе, так и в современной теории нарциссизма ценности не играют большой роли, это всего лишь функция влечений. Поэтому все, что идет в русле влечений, имеет позитивный знак, а все непонятное и пугающее – негативный. У Фрейда смысл сводится к его практическому аспекту. Основные ценности психоанализа ориентированы на достижение здоровья, которое гарантирует человеку способность получать удовольствие, любить и работать.

В классическом психоанализе считается, что неврозы возникают в результате непримиримого внутреннего конфликта между влечениями (Оно) и требованиями и приоритетами Сверх-Я. При этом перед Я стоит задача разрешить конфликт, удалив из сферы сознания неприемлемые влечения/желания при помощи так называемых защитных механизмов, важнейший из которых вытеснение. Кроме того, согласно теории влечений, существует базовый конфликт между «эросом, или влечением к жизни» (сексуальность, инстинкты самосохранения – такие как оральность, стремление к контактам и т. д.), и «танатосом, или влечением к смерти» (агрессивная деструктивность, которая направлена вовне и на доминирование и после отграничения ведет к защищенности индивида). Но здесь возникает противоречие между психоаналитической теорией и ее целенаправленностью, поскольку детерминизм влечений противостоит терапевтической цели, то есть автономии и эмансипации. Описание человеческой судьбы как рабства под гнетом влечений противоречит высокому психоаналитическому идеалу освобождения через преодоление вытеснения, а также лозунгу Фрейда: «Где было Оно, там станет Я». Этот парадокс перекликается с амбивалентной установкой Фрейда по отношению к бессознательным влечениям/желаниям и с поставленным им вопросом: «Бороться ли с ними, как с врагом, или высвободить их?» Адамчек видит в этом принципиальном и неразрешимом противоречии основу «фундаментального пессимизма психоанализа» (Adamszek, 1987,
S. 52). В письме Фрейда его другу Флиссу также не чувствуется какого-либо терапевтического энтузиазма: «Я стал терапевтом поневоле» (Masson, 1991, S. 142). В дневнике Ференци мы читаем запись от 1 мая 1932 г. о том, что Фрейд сказал ему: «Пациенты – это сброд. Пациенты хороши лишь тем, что дают нам средства жить, и являются учебным материалом. Помочь же им мы не можем» (Ferenczi, 1988, S. 142).

Кажется, что во фрейдовском самосознании импульсов помогать и исцелять было меньше, чем стремления к истине и к инсайтам о смысле происходящего в анализе. Фрейд, вероятно, был убежден, что «в планах творения не предусмотрено быть счастливым» (Shaked, 1993, S. 15). Возможно, подобные высказывания и вызвали к жизни популярный образ психоаналитика – циника, пренебрегающего ценностями и разрушающего их. Хартманн, однако, не согласен с обвинениями в цинизме и считает, что смысл жизни связан с установками человека по отношению к окружающей действительности. Если это так, то целью психоанализа оказывается процесс изменения у пациента этих установок и выработки у него ясного понимания организации собственной личности. В итоге это приводит к обнаружению смысла, а вовсе даже не к нигилизму (Hartmann, 1992, S. 72).

В классическом психоанализе принято считать, что задачей Я и целью человеческого организма является разрешение конфликтов между противоположными стремлениями и создание динамического баланса между влечениями Оно и Сверх-Я (давлением индивидуальных и культурных норм) по типу «гомеостатического равновесия». Эта «физическая модель влечений» хорошо вписывалась в механистическую картину мира, которая в то время доминировала в позитивистски ориентированных естественных науках, но в современной физике давно уже считается устаревшей. Согласно этой модели, целью жизни является достижение состояния наименьшего напряжения, «неорганический покой», то есть смерть. «Цель любой жизни – смерть» (Freud, 1982, S. 40), поэтому жизнь становится «бессмысленным окольным путем к смерти через удовольствие и уменьшение напряжения влечений» (Grom, Schmidt, 1975, S. 80). Смысл жизни сводится к принципу удовольствия, и, согласно теории влечений, отсутствует какая-либо «личная мотивация к поиску смысла». Поиск смысла в этом случае оказывается лишь неуравновешенным, негативным балансом влечений; он является либо «эрзацем и иллюзорным утешением», либо сублимацией, то есть перенаправлением избытка либидо на несексуальную цель.

Вместо позитивной мотивации созидать смысл имеется дефицитарная мотивация хоть как-то уменьшить нехватку смысла, прибегая к аскетизму в потребностях. Поэтому Гром и Шмидт не видят в психоанализе основы для стремления к смыслу, ведь метапсихология Фрейда не знает «категорий свободы, духовности и личности».
Шарлотта Бюлер также не нашла у классических фрейдистов научного интереса к ценностным проблемам, кроме обсуждения ими ценности интеллектуального инсайта, в результате которого они, однако, приходят к выводу, что инсайт не может быть единственной терапевтической целью и что он к тому же запускает такие мощные защиты, как пассивность пациента и интеллектуализация (Bühler, 1975).

Так как Фрейд считал психоанализ не мировоззрением, а «беспристрастным инструментом», он требовал, чтобы отношение психоанализа к ценностным проблемам было таким же, как в других науках. Моральным размышлениям нет места в рамках метода, ведущего речь о поиске истины и о самопознании.

Хайнц Хартманн был, пожалуй, единственным, кто систематически исследовал тему «Фрейд и ценности» (Hartmann, 1992). Хотя психоанализ существенным образом повлиял на изменение наших ценностных координат и актуальная версия этой теории уделяет определенное внимание моральным оценкам индивида и общества, сам Фрейд мало занимался этикой. Он охотно ссылался на максиму Фридриха Теодора Фишера: «Мораль всегда и так понятна». Поэтому Штроцка в своей книге «Психоанализ и этика» жаловался на «дефицит этики» в психотерапии (Strotzka, 1986).

Позже отношение психоанализа к ценностям было сведено, главным образом, к теме истории как травмы. На психоаналитическом конгрессе в Гамбурге в 1988 г. была подвергнута критическому анализу позиция психоанализа при национал-социализме. «Немецкая наука исцеления души» времен националсоциализма отчетливо показала ценностные представления тех времен: «Цель психотерапии определяют ценностное чувство, воля, кровь, жизнь… Народ требует того, чтобы психотерапевтические ценности были подчинены общим ценностям» (Schultz-Hencke, 1934, S. 85).

Сегодня дискуссия о ценностях в психоанализе сосредоточена в сфере терапии гендерных проблем, на том, как психоаналитическая теория оценивает женственность, и на необходимости создания аналитических этических комиссий.
Мы хотели бы здесь рассмотреть отнюдь не бесспорное отношение Фрейда к ценностям, к проблеме смысла и его установку по отношению к религии.

Религия является для Фрейда патологическим феноменом, «коллективным неврозом навязчивости», то есть она, как и общее культурное развитие, оказывается проявлением вытеснения. В отличие от подавления сексуальных и агрессивных порывов при неврозах навязчивости, здесь речь идет о вытесненных эгоистических или антисоциальных стремлениях. Однако, как считает Фромм, фрейдовская критика направлена лишь на инфантильное, регрессивное понимание религии в смысле «авторитарной религии» или антропоморфного образа Бога (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972). Фрейд полагал, что скрытый мотив веры – это инфантильная беспомощность и желание найти отеческую защиту через проецирование отцовского имаго и через трансцендентного спасителя. При этом он переиначивает библейское и богословское представление о том, что Бог создал человека, и интерпретирует создание человеком образа Бога как проецирование.
Религиозный ответ на вопрос о смысле жизни является для Фрейда не чем иным, как человеческой потребностью в какой-то упорядоченной целостности. Поэтому Фрейд считает, что религия уступит место науке и здравомыслию, и он выступает за «реалистическое воспитание», за сосредоточение человека на земной жизни, а не на иллюзорном ожидании потустороннего. Он высказывается за то, что человеку необходимо повзрослеть и предоставить себя неизбежным событиям своей судьбы, а не надеяться, что жизненные проблемы решит некая высшая сила, как это постулируется в любом религиозном мировоззрении. Иными словами, он требует индивидуального, а не общего и абстрактного ответа на вопрос о смысле жизни. Наряду с «двумя другими иллюзиями человечества – философией и искусством», Фрейд считает религию «серьезным врагом», так как она задействует сильнейшие эмоции. Он дистанцируется от религии и рассматривает ее в нынешней форме как опасную силу, потому что она ограничивает критическое мышление, устанавливает этические нормы с помощью божественных заповедей и веры в Бога. Для него этические требования и ценности не имеют абсолютной основы, а забота о человеке осуществляется той или иной институционализированной властью.

«Общая научная оценка религиозного мировоззрения гласит: пока отдельные религии спорят друг с другом, какая из них более истинна, мы считаем, что содержанием религиозной истины вообще можно пренебречь… Религиозные учения несут на себе отпечаток тех времен, когда они возникли, когда человечество пребывало в детском неведении. Религиозное утешение не заслуживает доверия. Опыт учит нас: мир – это не детская комната» (Freud, 1982, S. 181).
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Фрейд – атеист или «верующий поневоле»?

Несмотря на отрицательную позицию Фрейда по отношению к религии, Эрих Фромм в книге «Дзен-буддизм и психоанализ» пытается показать, что, вопреки широко распространенному мнению, Фрейд отвергал именно «авторитарную» религию, а не наличие глубинной потребности человека в духовных ориентирах, которая, по сути, является потребностью в осмысленности, в гуманистическом духе свободы и личной ответственности. С почти фанатичной настойчивостью Фромм пытается доказать, что ценности и цели Фрейда «выходят за рамки теории „болезни“ и „лечения“, имеют отношение к „спасению“ людей, и что они состоят не только в терапии душевнобольных пациентов». Целью «психоаналитического движения» было «освобождение человека от власти бессознательного» (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 105). Эта утопическая цель была провозглашена в эпоху Просвещения, но Фрейд подвел под нее научную основу и показал путь к ее воплощению. По мнению Фромма, этот подход находился в оппозиции западному мышлению, так как он вобрал в себя гуманистический рационализм Просвещения и иррациональность романтизма. Например, «основное правило» психоанализа – свободное ассоциирование – явно противостоит подчеркнуто логическому мышлению, доминирующему в нашей культуре. Фромм также считает, что психоанализу хватило мужества выступить против утилитаризма западного мира. Фрейд осмелился «сказать, что имеет смысл провести с человеком годы, чтобы помочь ему понять себя. С прагматической точки зрения, в отношении возможных выгод и потерь, это не имеет особого смысла» (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 106).
При этом Фромм отмечает узость фрейдовского понятия «здоровья». Определение здоровья как «способности к неограниченной функции полового влечения», по мнению Фромма, неполно (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 108) и должно быть дополнено идеями гуманистического психоанализа с такими его основными ценностями, как свобода, личная ответственность, здравый смысл. Другие психоаналитики определяли психическое здоровье по таким ценностным критериям, как самопринятие и доверие себе. В понимании Фромма, терапевтической целью больше не является устранение болезни, эта цель – восстановление здоровья. Его «современное определение здоровья» гласит: «Быть здоровым – значит быть в согласии с человеческой натурой», причем под «натурой» подразумеваются условия человеческого существования в противоположность поведению животного, адаптирующегося к своему окружению на инстинктивной основе, естественным образом. Для Фромма свобода является «врожденным» свойством личности, а не регрессивным поиском гармонии, «держась за юбку матери или глядя отцу в рот». Поэтому для него существуют два принципиально разных способа существования: либо «возвращение к досознательной, дочеловеческой гармонии Рая», либо «сознание, здравый смысл, способность любить, которые можно развить до такой степени, что эгоцентрическая зацикленность на самом себе будет преодолена и станет возможной новая гармония, новое единство с миром» (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 112). Этот процесс подвержен влиянию не только внутрипсихических ценностей личности, но и историко-социальной реальности, которая сильно обесценена психоаналитиками.

Фромм выступает за религию без образа Бога, но с недогматическим представлением о смысле: «Парадоксально я следую Божьей воле, если я забываю о Нем» (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 113, 123). Таким образом, в понимании Фромма, цель психоанализа сродни цели дзен-буддизма. Кроме явного сходства в этике, ориентированной на нестяжательство и преодоление тщеславия (то есть развития либидо от прегенитальной до генитальной стадии, по Фрейду, или от потребительства до продуктивной деятельности, по Фромму), у дзен-буддизма и у психоанализа общая главная цель: преодоление вытеснения, то есть возвращение к непосредственному познанию реальности до начала субъект-объектного расщепления, иначе говоря, – восприятие мира по-детски, до разделения на Я и не-Я, наподобие того, как ребенок «переживает (в игре), видит по-настоящему, как катится мяч»: «Ребенок полностью внутри этого переживания и поэтому может бесконечно повторять его с той же радостью». (Fromm, Suzuki, de Martino, 1972, S. 163, 165) На библейском языке речь идет об эпохе «мессии», то есть об «эпохе Эдемского сада и ее противоположности. Она – единство, непосредственность и целостность полностью развитого человека, который снова станет как ребенок и все же останется взрослым… Тогда мы сможем по-настоящему пережить то, что сказано в Новом Завете: „Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же – лицом к лицу. Теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно тому, как я познан“» (1-е послание к Коринфянам, 13: 12).
Для таких современных психоаналитиков, как Дж. Шекед, особая значимость истины во фрейдовской иерархии ценностей возникает из его негласных обязательств по отношению к объективной науке. Но вместо «старого идеала аналитика как объективного представителя реальности» мы теперь видим аналитиканаблюдателя, принимающего участие в процессе и вовлеченного в межличностные отношения (Shaked, 1993, S. 20). Ранефельд также указывает на то, что Фрейд осознавал, что инсайт должен опираться на доброжелательность и любовь, чтобы он мог быть усвоен пациентом, ведь «доверяют тому, кто нравится» (Rahnefeld, 1993, S. 28). В современном психоанализе при аналитической реконструкции прошлого интеллектуальный инсайт уступает место «скользящему фокусированию», при котором прошлое увязано в переносе с тем, что происходит «здесь и сейчас». Одной лишь силы интеллекта недостаточно: анализанду хочется слышать тихий голос разума, но ему «недостает веры, которая движет горы» (Rahnefeld, 1993, S. 33). Поэтому уже Ференци настаивал на том, чтобы в процессе исцеления были задействованы «любовь и понимание» (Ferenszi, 1988, S. 265), так как без взаимной симпатии лечение невозможно. Хейнал справедливо задается вопросом, не является ли такая ценность, как любовь, целительным фактором фрейдовской техники незамутненного и непредвзятого слушания, ведь безоценочное принятие другой личности является актом любви (Heynal, 1993, S. 35–49).

Хейнал подчеркивает важность «аналитического переживания», то есть целостного аффективного опыта, наряду с чисто интеллектуальным инсайтом, и называет его «коперниковским переворотом» в современном психоанализе, основным действующим фактором и ценностью. Такое смещение приоритета от инсайта к «аналитическому переживанию» приводит к изменениям в аналитической технике.

Такие ценности психоанализа, как интеллектуальный инсайт о внутренней истине, непосредственное восприятие реальности и эмоциональный опыт терапевтических отношений, наряду с интерпретирующей активностью и работой над аналитическими отношениями, являются взаимосвязанными краеугольными камнями психоаналитической техники. Их называют «отцовской» и «материнской» техниками соответственно (Mertens, 1993). Мы уже касались абстиненции в контексте темы обнаружения и/или создания смысла. Верное дозирование этих двух элементов обеспечивает особую действенность психоанализа и «терапевтического искусства» в целом. Хотя аналитическая терапия опирается на взаимосвязь и диалектический взаимообмен обоих элементов аналитической техники, их пропорция изменяется в зависимости от «глубины» нарушений пациента. При «структурном дефиците Я» или при ранних нарциссических нарушениях требуется больше эмпатического «холдинга», в то время как при «более структурированных» расстройствах – конфликтах влечений – должен быть сделан акцент на конфронтации пациента с его сопротивлением и переносом, которая нацелена на понимание. По сравнению с тем временем, когда создавался психоанализ, шизоидность нашего общества возросла, и это означает, что психотерапевт все чаще работает с ранними – нарциссическими и пограничными – расстройствами личности. Поэтому в психоанализе «новый эмоциональный опыт» межличностных отношений более ценен, чем интеллектуальный инсайт. Фрейд достаточно рано понял, что нарушения границ и этики, а также недостаточная абстиненция не только выхолащивают его метод, но и являются травмирующими вмешательствами в целостность личности пациента, ведут к почти необратимой утрате его доверия.

Фрейдовское правило, согласно которому «лечение должно проводиться абстинентно», и совмещение сексуальных отношений и аналитического процесса недопустимо, сохраняет свою действенность и прописано в основных этических требованиях к помогающим профессионалам. Тем не менее, абстиненция в ее исходном значении «привычной операциональной позиции» (Кремериус) модифицирована присутствием эмоционального опыта, нового для пациента.

Открывая бессознательное, познавая иррациональные и отвергнутые пугающие стороны личности по ту сторону сознания, обнаруживая смысл сновидений и фантазий, Фрейд внес очень большой вклад в наше знание о человеке. В качестве эпиграфа к своему «Толкованию сновидений» он выбрал фразу «Acheronta movebo» . Наверняка он хорошо понимал, во что будет вовлечен, если перейдет «Ахерон» – реку на границе подземного мира. Именно в этой работе Фрейд обращается к теме смысла; именно вопрос о смысле становится главным в психоаналитическом толковании сновидений, ошибок и симптомов.

По Эриху Фромму, Фрейд, несмотря на свою с виду поверхностную и негативную позицию по отношению к теме смысла и религии, был так глубоко захвачен стремлением к истине, что ее поиск нельзя не назвать «религиозным» в глубинном смысле этого слова. Он пытался выйти за пределы действительности, ограниченной нашим восприятием. Даже если он кажется агностиком с точки зрения догматической теологии, то в контексте мистической «религиозности без церкви» он может, несомненно, считаться верующим или, по крайней мере, ревностным искателем истины.

В целом отношение Фрейда к теме смысла можно назвать амбивалентным, несмотря на его отдельные негативные высказывания. Он хотел освободить людей от власти иррационального в его негативном значении безрассудства и глупости, от ощущения вины и бессилия, от зависимости авторитета церкви и от догматичности религии. Одновременно, как человек эпохи Просвещения, он сам был «верующим» приверженцем позитивистского мировоззрения. С одной стороны, как первооткрыватель бессознательного и психического механизма проекции, он боролся с предрассудками и заскорузлыми догмами и значительно опередил свое время, создав новую парадигму. Он вернул к жизни бессознательную и чувственную сторону человеческой души, которая была утрачена после эпохи романтизма, и мы стали осознавать, что именно она существенно определяет наше поведение. Он высказывался против суеверий и невежества и выступал за то, чтобы видеть действительность без приукрашивания. С другой стороны, он сам пал жертвой своей авторитарности, например, строго следил, чтобы его ученики не подвергали сомнению психоаналитическое кредо и догмы его учения. По отношению к критически настроенным ученикам, прежде всего к Юнгу, своему поначалу высоко ценимому очень одаренному ученику и «кронпринцу», как он сам его называл, он занял в итоге жестко авторитарную позицию. Об этом свидетельствовали обмороки Фрейда, все чаще случавшиеся в присутствии Юнга.

Не только личность Фрейда, но и его теоретические позиции полны противоречий: он провозглашает терапевтические идеалы автономии, свободы и истины, но в его теории явно прослеживается детерминированность влечений, противоречащая этим ценностям. Такая расщепленность и напряжение между противоположностями выражены, например, в дуализме принципов Эроса и Танатоса и в отношении Фрейда к психоанализу в целом. Упомянутые выше позиции Фромма и Грома/Шмидта – еще один пример на ту же тему. В то время как Фромм видит в фанатичном фрейдовском поиске истины проявление религиозности, теологи Гром и Шмидт вообще отрицают тему смысла в психоанализе. Мы не можем полностью согласиться ни с тем, ни с другим мнением, потому что Фрейд все же размышлял над темой смысла, по нашей терминологии – частичного смысла. Он также всеми силами стремился углублять свои познания, и, несмотря на его негативные высказывания, мы не можем не признать, что его поиск истины был похож на поиск общего смысла. Фрейд радикально отмежевался от ложных метафор целостности, образов идолов и богов, и сделал своим терапевтическим кредо простые ценности – способность получать удовольствие, любить и работать. Он пропагандировал гедонистическое освобождение влечений. Однако он впал в другую крайность – сделал догмой сексуальность. Фрейд был поборником частичного смысла как конкретного, активного и ответственного освоения жизни, которое человек должен осуществить сам, независимо от богов и пророков. В отличие от позиции слепого, возведенной в абсолют «активизма», направленного только на «созидание смысла» , в его представлении о мире и человеке, в его методе находят свое место «обнаружение смысла», «свободно плавающее внимание», уважение и открытость всеобъемлющей целостности, хоть их и ограничивают догмы и рационализации. Тем не менее, он был слишком сильно захвачен позитивистскими веяниями своего времени, чтобы с ним могло произойти «обращение апостола Павла» и он смог бы развить в себе более свободную и открытую позицию по отношению к смыслу и религии, как это сделали его ученики Юнг, Адлер, Фромм, Райх, Босс и другие.

Современный психоанализ следует отличать от односторонней позиции Фрейда, которая сегодня преодолена. В терапевтических отношениях стали больше ценить эмпатию и эмоциональное тепло, и не случайно Хейнал говорит об этом как о «коперниковом перевороте» в психоанализе. Сегодня, наряду с «частичным смыслом» интеллектуального инсайта и укрепления Я пациента, важны и глобальные ценности, которые реализуются «здесь и сейчас» в отношениях, наполненных любовью.
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

2. Болезнь души, не нашедшей смысла
Понятие смысла в аналитической психологии К. Г. Юнга

Психоневроз есть, в конечном итоге, не что иное, как страдание души, не нашедшей смысла.
К. Г. Юнг

Вероятно, верно и то, и другое, как бывает всегда, когда речь идет о метафизических проблемах: жизнь – это смысл и бессмыслица, то есть жизнь имеет смысл и не имеет смысла. У меня есть робкая надежда, что смысл возобладает и победит.
К. Г. Юнг

Аналитическая психология – это психология границ и пределов, и Юнг не только достиг, но и переступил пределы своего самопознания и миропонимания. Определение границ было для него особенно важной темой, и он часто подчеркивал: «Я не богослов, не философ, я не занимаюсь метафизикой, я – целитель души, только доктор… я всего лишь психолог».

Соприкосновение с архетипами коллективного бессознательного преодолевает границы сознания и пределы личности в процессе самотрансценденции. Психология, ориентированная на идею целостности и полноты, неизбежно переходит границы или подвергает их сомнению. Юнг перенаправляет свой взгляд от границ и ограничений на целостность жизни. Он исходит из того, что предназначение нашей души – поиск смысла и самореализация, так как человек обладает рефлексирующим сознанием и является единственным существом, которому вообще доступен смысл.
Самой тяжелой болезнью нашего времени Юнг считал нарастание всеобщей бессмысленности. Конфронтация с архетипом смысла и бессмысленности и тема трудностей преобразования бессмысленности в нечто, имеющее смысл, очень характерны для юнговских размышлений (Neumann, 1957). Даже если смыслом часто является то, что могут назвать бессмыслицей, Юнг все равно стремится «созидать этот смысл» (Jung, 1988, 11, S. 85).

Аналитическую психологию можно было бы назвать психологией смыслообразования, исследующей самоутверждение и внутренний духовный опыт созидания смысла. Она опирается на идею, что психика «нуждается в смысле собственного бытия» (Jung, 1988, 13, par. 476), что бессмысленность делает человека больным, а его жизнь – неполной, так как человек остается без внутренней духовной жизни. «Психоневроз есть не что иное, как страдание души, не нашедшей смысла» (Jung, 1988, 11, par. 497). Юнг считает, что нам необходимы идеи и убеждения общего характера, чтобы придать смысл своему «бытию здесь», и что религиозные символы нацелены на смыслообразование. Если человек убежден, что его немыслимые лишения и страдания имеют смысл, то он может их выдержать; следовательно, смысл является главной ценностью. Если человеку не хватает моральных и духовных ценностей, то его душа страдает от дезориентированности и тревоги, становится «потерянной». Характерными проявлениями кризиса смысла являются самоотчуждение как утрата возможности жить своей жизнью, застой жизненной энергии и замедление становления личности, прекращение символической жизни души. Но можем ли мы зайти так далеко, как это делает юнгианец Вольфганг Гигерих, чтобы совсем отказаться от смысла, Самости и индивидуации? (Giegerich, 1981). Нам это кажется более чем сомнительным.

Юнг считает, что бессмысленность жизни является характерным для нашей эпохи душевным страданием на коллективном уровне. Примерно треть его пациентов страдала не от клинически подтвержденного невроза, а от бессмысленности и никчемности их жизни (Jung, 1991, 16, S. 53). Такие распространенные сегодня феномены, как самоотчуждение, внутренняя пустота и усиление патологических зависимостей, доказывают, что поиск смысла не является и никогда не был псевдопроблемой элиты общества. Кризис смысла и его утрата – это не проблемы прошлого; жажда смысла и забота о душе являются остро актуальными, о чем свидетельствует бурный рост сферы психологических услуг и эзотерический бум.
Для Юнга глубинное бессознательное является «местом исцеления и спасения» (Jung, 1991, 18, par. 270). Там же находится и разгадка тайны бытия. Юнг обращает внимание на то, что немецкое слово «heilig» («святой», «священный») связано с «heil» («здоровый», «целый», «невредимый») и с «ganz sein» («быть целым»). Исцеление достигается, когда части нашей личности воссоединяются в единое целое. Когда мы становимся более целостными, более разносторонними, наполняем свою жизнь смыслом, то переживаем процесс-ориентированный динамический смысл, приобретающий все новые оттенки в каждом возрастном периоде.

Юнговская психология подчеркивает важность психосинтеза, взаимосвязанность частичного и общего смысла, обнаружения и создания смысла. Наряду с Дюркгеймом, Ассаджиоли, Боссом и Штайнером, Юнг стал предвестником течений трансперсональной психологии, возникших позже в Америке, и новой научной парадигмы. Юнг осознал важность парадокса coniunctio oppositorum для понимания человеческой души и целительный потенциал всего символического, интуитивного и творческого как реальной возможности соединения противоположностей и предоставления слова невыразимому. В сотрудничестве с цюрихским физиком Паули Юнг анализировал такие феномены, как, например, синхронистичность, которая находится за пределами нашего рационального понимания действительности. Он видел в мифах возможность найти ответы на риторические вопросы, подчеркивал сходство части и целого, частичного и общего смысла. Смысл был для него чем-то ближайшим, самым необходимым и простым в нашей повседневной реальности и в то же время существующим a priori, независимо от человека. Смысл существует в отношениях «временно ограниченного какого-то Я» и «вечно безграничной Самости», в преодолении расщепления между Персоной и Тенью и увязывании их в «единую реальность».

Психология Юнга стала противовесом рационализму и материализму, попыталась исцелить материю и дух, пересмотрев дуализм и расщепление сознания и бессознательного, внешнего и внутреннего. Она подчеркнула мощь женского начала и указала на необходимость «возвращения Богини» (Whitmont, 1993b).

Душевные процессы рассматриваются в учении Юнга целостно, и целью процесса индивидуации видится сближение противоположностей, их примирение и сосуществование в единстве и полноте в ходе внутреннего центрирования личности. Индивидуация означает непрерывную конфронтацию человека с вопросом «зачем? ради чего жить?», ведь лишь в процессе воплощения Самости, нашего «органа восприятия» образов целостности, можно переживать смысл бытия живого человеком. В переживании Самости обнаруживается средоточие смыслов и изначальный источник ценностей.

Смысл такого становления личности возникает в нуминозной Самости, и если в жизни отдельного человека разворачивается вся ее полнота, тем самым он, в юнговском понимании, воплощает «божественное» в человеческом. Для Юнга индивидуация означает осмысленное и воплощенное бытие, соответствует «естественному ходу жизни, в процессе которого индивид становится тем, кто он есть». В аналитической психологии верность собственной сути, познание себя и узора своей жизни считаются этической обязанностью. Парадокс апостола Павла «Стань тем, кто ты есть», шекспировское выражение «to thy own self be true» («быть верным самому себе»), текст апокрифического Евангелия от Фомы «Когда ты создаешь то, что есть в тебе, – то, что ты создал, спасает тебя; когда ты не создаешь то, что есть в тебе, – то, что ты не создал, убивает тебя» – это основы юнговского понимания индивидуации. Философски концепция Самости выведена из «Никомаховой этики» Аристотеля и из идеи о «daimonion» и обозначает истинную суть человека, его потенциал, реализация которого составляет смысл жизни. Самопознание – моральная обязанность человека, а бессознательность по отношению к собственной натуре, как считал Юнг, является «наибольшим грехом».
Юнг особо подчеркивал важность духовности, то есть знания о том, что «не хлебом единым жив человек» и что человек должен выйти за пределы повседневности, чтобы подступиться к истинной сути самого себя, других людей и мира. В процессе индивидуации человек учится встраивать свое отдельное одинокое Я в осмысленный миропорядок более высокого уровня. Мы ощущаем смысл жизни, когда в сновидениях и фантазиях чувствуем жизнь души, когда нас ведет по жизни то, что не является нашим Я и что на языке аналитической психологии называют Самостью, а на языке религии – Богом. В религиозном переживании смысл и бытие могут совпадать, и тогда возникает ясное понимание того, что Юнг называл «unus mundus».

Духовное измерение жизни неотъемлемо от натуры человека. Оно соединяет становление и упадок, делает нас способными жить и умирать. Аналитическая психология исходит из того, что наша душа вхожа в сферы, где нет пространства и времени, где наше рождение есть смерть, а наша смерть – это рождение. Когда изменение и разрушение являются аспектами жизни, возникает новое понимание смысла смерти.

Ответственное «бытие-здесь» означает открытость человека по отношению к тому, что побуждает его к самореализации и созиданию смысла, так что он действует спокойно и убежденно по отношению к тому, что ему нужно больше всего. Как и Франкл, Юнг воспринимал жизнь как вызов человеку, как возложенную на него задачу воплотить в жизнь ее смысл. «Смысл моего существования в том, что жизнь задала мне задачу. Или наоборот: я сам являюсь задачей, вопросом к миру, и я должен найти на него ответ» (Jung, 1976, S. 320).
Юнг полагал, что болезнь и страдание, в частности невроз, являются вызовом человеку и шансом стать более полноценной личностью, принять на себя ответственность за свои хорошие и плохие стороны. В аналитической психологии болезнь – это попытка природы исцелить человека, «встряхнуть» его и, несмотря на все трудности, восстановить глубинную связь с истоками его душевной жизни. Болезнь понимается не как недостаток, за который человек полон стыда или вины, а как болезненное осознание потери себя и утраты смысла, как кризис личностного роста и возможность сделать еще один шаг на пути индивидуации. В юнгианской терапии речь идет о том, чтобы понять смысл болезненного состояния, расшифровать, на что указывают симптомы, а не заниматься лишь их устранением. Аналитическая психология понимает человека целостно и решительно дистанцируется от общественных норм и ценностей, ориентированных на здоровье как «бесперебойное функционирование» и считающих болезнь виной, наказанием или слабостью человека.
В процессе индивидуации, идущем под управлением личного бессознательного, помогает «трансцендентная функция» – «возрождение, выводящее на новый уровень бытия, в новую ситуацию. Трансцендентная функция открывается как свойство противоположностей, приближающихся друг к другу» (Jung, 1989, 7, S. 189). Ее можно ощутить как целенаправленную, автономную, трансформирующую силу, которая помогает нам стать такими, какими мы были задуманы. В масштабных кризисных ситуациях она оказывается очень важным источником преображающей энергии души, проявленной в сновидениях, видениях и спонтанных фантазиях (Jung, 1989, 7, par. 121). Эта функция трансцендентна не в смысле таинственности, сверхъестественности или метафизичности, а потому что возникает при соединении содержаний сознания и бессознательного (Jung, 1987, 8, par. 131) и делает возможным переход от одной внутренней установки к другой. Она возникает из напряжения между противоположностями и воплощает собой нечто третье, выводящее сознание в позицию над противоположностями. Эта концепция была разработана Юнгом в период, когда он сам жил с почти невыносимым напряжением внутренних противоположностей и искал принцип осмысленного порядка, который сделал бы переживание диалектических сил бессознательного доступным для понимания (MacFarland Solomon, 1994, S. 45–70). Многие положения аналитической психологии близки выводам современных физиков и инсайтам мистиков. Юнгианская психология придерживается положения, что любой смысл парадоксален, а бытие априори едино, ведь «в любом хаосе есть космос, в любом беспорядке есть неявный порядок, в любом произволе есть закон, и все происходящее опирается на свою противоположность» (Jung, 1989, 9, par. 66).
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Тигринка

Критика идеала целостности

Понятие целостности, которое играет значительную роль в концепции Юнга, в наши дни было подвергнуто критическому анализу Романом Лесмайстером (Lesmeister, 1992). По его мнению, уже с самого зарождения глубинной психологии Фрейд и Юнг (добавим, еще и Адлер) придавали большое значение целостности; она была высшим противовесом частичным психическим феноменам. В соответствии с платоновской идеей о том, что мужчина и женщина являются «двумя половинами» и эрос тянет их друг к другу, Фрейд и его ученики считали, что целостность как терапевтическая цель возникает из объединения частичных систем. В психоанализе это означает, что частичные влечения следует подчинить генитальной сексуальности, а нарциссизм необходимо преодолеть в ходе объектных отношений. В аналитической психологии считается, что «комплексы» ведут собственную произвольную жизнь, но подчинены вышестоящему архетипу Самости. В индивидуальной психологии Адлера предполагается, что мышление в терминах противоположностей, амбивалентность и «двойственная природа души», наиболее выраженная в оппозиции женского/мужского, должны быть взаимоувязаны в личности так, что достигается состояние целостности и полноты, или, образно говоря, состояние «психического гермафродита» (Hillmann, 1986).

По мнению Лесмайстера, символ целостности становится еще более важным, если учесть его связь с религиозностью. Юнг наделяет Самость божественностью в духе религиозного мистицизма. Фрейд так возвышает фаллос, что фактически окружает его ореолом нуминозности и мифологизирует его. Адлер окружает квазирелигиозным нимбом идею полного совершенства, соединяя ее с исцелением и спасением человечества в будущем. Таким образом, понятие целостности так тесно связано с абсолютным добром, что неизбежно приводит нас к «тени зла», деструктивности, властному могуществу и произволу.

В юнговской психологии теневую власть в пределах целостности рассматривают как инфляцию вследствие идентификации Я с архетипом Самости. Юнг понимает целостность как идеал, к которому следует стремиться, и как точку отсчета, одновременно считая ее чем-то реально достижимым в жизни. К такому выводу приходит Лесмайстер после анализа многих текстов Юнга. Однако приравнивание Самости к образу Бога затрудняет критический анализ и усиливает глобальность юнговского понятия целостности. Аспект деструктивного могущества встречается еще в платоновском описании изначальных «круглых» людей. Из-за своей полноты и целостности они обладали огромной силой и пытались соперничать с богами, то есть прикладывали титанические усилия и пренебрегали пределами человеческих возможностей. В качестве наказания боги разделили их пополам, и с тех пор эти половинки стремятся найти спасение через любовь и воссоединение (Lesmeister, 1992, S. 13).

Тень целостности – аспект деструктивной власти – должна быть, по нормам Эго, вытеснена в бессознательное и все время оставаться там. Мы делаем это насильственно – отделяем от себя свою разрушительность, проецируем на другого, создаем образ врага и затем боремся с ним. Отграничение от деструктивности и смерти происходит с помощью «идентификации Я с героем», которая, по мнению Лесмайстера, идеализирована юнгианцами. Будто бы если такой идентификации не происходит, бессознательная, теневая сторона Самости «воплощается» и обессиливает личность. При этом все, что не соответствует собственному представлению о целостности, искореняется. Лесмайстер считает, что стремление с помощью психотерапевтических техник глубинной психологии подчинить бессознательное сознанию является продолжением «политико-экономической идеологии прогресса», «колониальной эксплуатацией» и «порабощением темного континента психики». Еще Фрейд считал, что осознание бессознательного подобно борьбе за каждую пядь земли при осушении Зюйдерзее . В его максиме «Там, где было Оно, будет Я» Лесмайстер усматривает насильственность, она «звучит как боевой клич». Кроме того, в своей терминологии Фрейд часто прибегает к милитаристским понятиям – «защита», «занять», «одолеть» и т. д.

Еще одно воплощение теневой стороны прогресса и помешательства на совершенстве, характерного для нашего времени, Лесмайстер видит в образах «зомби», « живых мертвецов» фильмов ужасов. В безграничной ненависти и «зависти ко всему, что еще не умерло», зомби хочет воплотить недостающую ему человечность через «орально-садистический» каннибализм. Зомби является экстремальной персонификацией деструкции и всемогущества: он бессмертен. Соединение бессмертного духа-мертвеца и бренного тела дает бессмертное тело, в котором заключен дух мертвеца, то есть буквально «всемогущество во плоти».

Надо отметить, что деструктивность и злоупотребление властью, которые составляют теневую сторону целостности, обладают также и собственной теневой (то есть позитивной) стороной, а именно – преобразующим потенциалом. Если теневое, болезненное и неполноценное будет осознано и воспринято, трансформация становится возможной. Лесмайстер поясняет это на примере мифа о Дионисе, прообразе разрушительности.

«Растерзанный бог» Дионис символизирует превращение деструктивного в дионисийское в процессе уничтожения границ, как при опьянении, и утверждения жизненности. Дионис – не только «растерзанный», но и «терзающий» бог, анархист, сторонник радикального обновления, освободитель от тяжких ограничений. «Обращение к дионисийской мистерии растерзания… является попыткой снять запрет с архетипического уровня деструктивности и предоставить ему место для самовыражения» (Lesmeister, 1992, S. 105). При таком опыте бытия речь не идет, как в христианстве, о победе над смертью и о том, как сделать жизнь вечной. Также нет и цели достичь мирного сосуществования жизни и смерти, зато поставлена внутренняя задача найти место и счастью, и ужасу, а затем вытерпеть такое напряжение противоположностей.
Лесмайстер приводит в пример алхимический подход к преобразованию деструктивности, в котором после «умерщвления» и «гниения», то есть после «нигредо», «тьмы смертной» и переживания отчаяния и бессмысленности наступает трансформация первоматерии.
Фрейд утверждал, что влечение к смерти (танатос ) является антагонистом влечения к жизни (эроса ), что стало контрапунктом к всеобщей эйфории и вере в прогресс. Танатос находится в оппозиции и к безграничному оптимизму гуманистической психологии, и к убежденности логотерапии, что все негативное якобы также имеет смысл. Девиз Фрейда звучал как «si vis vitam, para mortem» («Хочешь жить – готовься к смерти!») и является парафразом латинского «si vis pacem, para bellum» (Хочешь мира – готовься к войне!).

Собственно, аналитическая психотерапия сама является примером «целительного разрушения», так как нарушает священную целостность иллюзорных образов самого себя и делает возможным познание реальности. На основе свободного ассоциирования, так же как и в дзен-медитации, шаг за шагом растворяются конструкты наших понятийных и означающих структур. Иллюзорная невротическая целостность преобразуется в подлинное восприятие, в реалистичную оценку Я, Самости и мира. Лесмайстер считает, что анализу также присущи садомазохистские черты: правило абстиненции приводит к «садистской» фрустрации желаний пациентов. Это вызывает у пациента разочарование и агрессию, направленную на аналитика, а тот, в соответствии с абстиненцией, «мазохистски» терпит реакции пациентов.

«Возможно, мой тезис о садизме аналитиков вызовет бурное сопротивление, но, я думаю, большинство представителей данной профессии согласятся со мной в том, что в ходе работы аналитик быстро оказывается в мазохистской позиции. Пожалуй, ни в какой другой профессии человек не готов и не должен быть готов столько терпеть от другого, как аналитик от анализанда. <…> Все практикующие аналитики знают, как тяжело бывает выдержать агрессию пациента и как постоянное предъявление пациентом претензий к аналитику может ранить даже здоровый нарциссизм профессионала» (Lesmeister, 1992, S. 179). В связи с этим Лесмайстер подчеркивает опасность выгорания, но эта тема, по его мнению, до сих пор является табуированной.

В итоге из его рассуждений следует, что необходимо отойти от стремления к целостности, так как она иллюзорна, вызывает инфляцию, перегружена теневым всемогуществом и деструктивностью. Несмотря на то, что целостность, как высшая ценность, может быть воплощена человеком в ходе его жизни, Лесмайстер считает, что этот идеал должен быть оставлен. Тем не менее, целостность как архетипический образ остается доказанным психологическим фактом, предоставляющим в распоряжение личности мощные интегрирующие силы.

Следует отказаться от восприятия целостности как понятия и «идеальной суперструктуры», но необходимо реалистично видеть целостность как переживание или важный инсайт. Тогда становится возможным плавный переход к «предельному духовному переживанию», при котором целостность возникает как внезапное знание о безграничной связанности Я, Самости и космоса.
По мнению Лесмайстера, напряжение между «целостным» и «фрагментированным», между жизнью и смертью, эросом и танатосом обладает креативным и преобразующим потенциалом, поэтому такое напряжение следует выдерживать, а не устранять или преждевременно сглаживать. Эта позиция Лесмайстера схожа с точкой зрения Альфреда Адлера, который хотел, чтобы «целостность» и «совершенство» понимали лишь как «ведущую фантазию», задача которой в том, чтобы через напряжение противоположностей человек креативно компенсировал свою врожденную «неполноценность». Таким образом, согласно мифам о предке лекарей Хироне или о божественном кузнеце Гефесте, неполноценное, слабое и деструктивное может проявить свою целительность и нуминозность. Оба они имеют увечья: Гефест был физическим калекой, Хирон страдал от незаживающей раны. Однако их слабости стали образами трансформирующего творческого потенциала, искусства исцеления и кузнечного дела.

Кроме связей с национал-социалистами, Юнга часто критикуют за то, что в его аналитической психологии доминирует интерес к внутреннему миру и не уделено внимание тому, что имеет отношение к обществу. Слишком мало интерсубъективности, слишком кратко сказано о мире, и существует большая опасность оказаться в «башне из слоновой кости» и на субъективной «ярмарке тщеславия». Юнг говорил, что великие события мировой истории по сути своей ничтожны и что важным является только субъективное переживание, так как только оно делает мировую историю и все ее будущее скрыто в этом источнике. Тем не менее, в его концепции индивидуации предполагается взаимосвязь с обществом: «Индивидуация не исключает мир, а включает его в себя». Мы познаем самих себя, отражая в себе окружающий мир; поэтому вопросы мировоззрения, смысла жизни и мира, творческого бытия и становления Самости являются главными для Юнга.

Аналитическая психология, ценностью которой является коллективное бессознательное и его архетипические образы и символы, предлагает плодотворный подход к анализу общественных структур и политических процессов с учетом бессознательных фантазий, лежащих в их основе. Юнгианские аналитики используют такой подход при анализе радикальных групп, насилия и агрессивности. Критической рефлексии также подверглись гендерные отношения. В творческом наследии Юнга большое внимание уделено саморазрушению и разрушению мира, кризисам смысла и его поиску в терапевтическом контексте.

Юнг часто сталкивался с тем, что его пациенты уже не видели смысла быть полезными обществу и «поневоле встречались с более глубоким и опасным вопросом о смысле их индивидуальной жизни» (Jung, 1987, 8, par. 432). Когда наши пациенты в ходе терапии ищут то, что наполнит их жизнь смыслом, архетипическая потребность в осмысленности находит свой отклик и внутри нас. Юнг исследовал, как мы ведем себя, когда понимаем, что пациент страдает от того, «что не знает любви, а обладает лишь сексуальностью, что у него нет веры, так как его ужасает слепое поклонение, нет надежды, ведь не осталось иллюзий насчет мира и жизни, нет знания, ведь он не нашел смысла своей жизни» (Jung, 1991, 16, par. 103).

В аналитической психологии главными ценностями являются саморегулирование психики, присущее душе стремление к целостности. Тем не менее, четкая мировоззренческая позиция не означает, что она будет передана клиенту и терапевт попытается директивно влиять на него. Вера в то, что, в конечном итоге, бессознательное влияет и управляет процессом исцеления, позволяет считать Юнга предвестником «не-метода и не-техники», по выражению Урсулы Эшенбах (Eschenbach, 1979). Идеология могущества и представление о человеке, характерное для современной «аппаратной» медицины, чужды юнгианскому мышлению. Тут речь идет, в первую очередь, не о вмешательстве и «делании», а, напротив, об инсайте и примирении с собственным положением, о служении душе и о научении тому, как «любить врага в своем сердце и сказать волку: «Брат!» (Jung, 1988, 11, par. 523)
Пара противоположностей – обнаружение и создание смысла – неразрывно связана с темой смысла как «мифа», который бесконечно воссоздается людьми, чтобы «найти ответы на вопросы без ответа» (Jaffe, 1983). В то же время смысл дан априори, независимо от человека, и может быть пережит в синхронистичных феноменах. Для Юнга смысл является «духовным Нечто», «вымыслом» (Jung, 1988, 11, par. 494), и мы задаемся вопросом, может ли психотерапия предложить пациенту такое духовное содержание, которое станет для него исцеляющим вымыслом. Попытки все свести к психологии влечений (Фрейд и Адлер) являются, в понимании Юнга, односторонними, то есть психологией без души, без замысла и вымысла, без воображения, а значит, и без смысла, так как «спасает только то, что значимо» (Jung, 1988, 11, par. 496).
_________________
Не в силах жить я коллективно:
по воле тягостного рока
мне с идиотами — противно,
а среди умных — одиноко.

Гороскоп на сегодня