И.И.Мечников
ИЗ "ЭТЮДОВ О ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА"

Инстинкт жизни и страх смерти лежали в основе побуждений первобытного человека в его искании выхода из трудного положения, созданного дисгармониями его природы. Именно в интересах здоровья и жизни приходилось отыскивать полезную пищу и регулировать половое отправление.

С пробуждением разума человек судил о неизвестном по аналогии с тем, что ему было наиболее знакомо, то есть с самим собой. Вот почему он приписывал всем окружающим его предметам свойства и побуждения, присущие ему самому. По его мнению, не только все живые существа обладали волей и умом, но даже и неодушевленные тела способны были действовать, подобно человеку.

Из этого первобытного понятия и возникло то, что Тэйлор (Первобытная культура. Русский перевод, 1878 г.) назвал анимизмом, "этой основой философии религий диких рас и цивилизованных народов". Умирая, человек не вполне исчезает, а только превращается в новое состояние. Труп живет не так, как мы, но тем не менее он продолжает жить, — особенным образом, хотя и сходно с нами. Такое представление отвечало потребности сохранения жизни и боязни смерти, то есть полного исчезновения. Оно есть не что иное, как вера в бессмертие или в будущую жизнь.

Анимизм — понятие весьма распространенное по всему земному шару. Очевидно, что оно служило самым действительным утешением при сознании неизбежности смерти вместе с величайшим желанием жить. "Это детское желание игнорировать смерть и убедить себя в том, что мертвые могут продолжать действовать по-прежнему, — говорит Тэйлор, — естественно привело дикарей к тому, чтобы хоронить своих родных вместе с оружием, одеждой и украшениями, служившими им при жизни. По этой же причине до погребения мертвых снабжали пищей, вкладывали им в рот сигару, клали игрушки в фобы детей и т.д.".

Конфуций и его последователи выражались относительно будущей жизни с большой сдержанностью и двусмысленностью, что не мешало им "точно следовать обычаям и обрядам, предполагавшим полнейшую веру в будущую жизнь человеческой личности".

Приверженцы Лао-Тзе, таоисты, совершенно исключительным образом интересовались вопросом о бессмертии. Прежде всего надо было найти напиток бессмертия, способный продлить до бесконечности земную жизнь. "Одна из главнейших претензий таоизма, — говорит А. Ревилль, — состоит в обладании тайной бессмертия. Правда, получить ее очень трудно, но еще труднее ее применить. Однако, следуя известным указаниям, можно по крайней мере получить патент на долголетие. Только совершенные таоисты достигают той нравственной высоты, которая открывает им переход в высший мир без болезни и смерти".

Современные таоисты вполне приняли идею бессмертия души. "Они признают вполне приспособленное чистилище, к форме которого Лао-Тзе пришел расширением и распространением на всех людей уже близкой ему идеи последовательного переселения одной и той же души через ряд тел. Эти очистительные переходы ведут к тому бессмертию, которым обладают гении и блаженные, если такое бессмертие еще не достигнуто святостью земной жизни".

Итак, множество китайцев-конфуцианцев и таоистов верят в загробную жизнь.

По Скулькрафту, индейцы Северной Америки очень мало боятся смерти. "Они не боятся перейти в страну, полную беспрерывных наслаждений, в которой, как им приходилось постоянно слышать, нет ни горя, ни печали".

Мне самому знаком пример православной девочки, которая была так убеждена в блаженстве рая, что во время серьезной болезни с нетерпением ожидала смерти. Перед смертью она уверяла, что уже видит чудные цветы и слышит дивное пение райских птиц.

Но такая беспредельная вера исключительна. Всего чаще она не достаточна для того, чтобы уничтожить страх смерти, как это доказывается множеством примеров.

У одних только фанатиков, несложных и первобытных натур, слепая вера может победить инстинктивное чувство страха смерти. Вот почему с древнейших времен религии старались найти, помимо иллюзий будущей райской жизни, другие средства для ослабления главного разногласия в человеческой природе. В этом отношении, с нашей точки зрения, наиболее интересно учение Будды.

Будда не увлекался никакими иллюзиями относительно великого зла человеческого существования. Его учение в своем первоначальном виде было чрезвычайно пессимистично. Вот что говорил он по этому поводу: "Несомненно несчастен этот мир, созданный, рождающийся, стареющий, умирающий, исчезающий и вновь появляющийся. Но нам не известен способ, как выйти из этого мира, который есть не что иное, как громадное скопление страданий".

После долгих дум Будда предположил, что ему удалось разрешить задачу проповедью полного смирения. В молодости он просил отца: "Я желаю, властитель, чтобы старость никогда не овладела мной и чтобы я не потерял ярких красок молодости; да буду я всегда здоровым, и болезнь да не постигнет меня; да будет жизнь моя безгранична, и да не наступит смерть". Позднее ему пришлось отказаться от всех этих требований.

В своей знаменитой бенаресской проповеди Будда следующим образом резюмирует главные положения своего учения: "Вот, монахи, святая истина о происхождении страдания: это — жажда бытия, ведущая от перерождения к перерождению, сопутству-емая наслаждением и желанием, находящим там и сям свое удовлетворение: жажда наслаждения, жажда бытия, жажда могущества".

"Вот, о монахи, святая истина о подавлении страдания: погашение этой жажды полным уничтожением желания, упразднением желания, отказом от него, освобождением от него, вытеснением его".

Под влиянием этого духа смирения Будда постригся в монахи и жил, строго следуя начертанным им правилам непорочности ("непорочная вера, непорочная воля, непорочная речь, непорочные действия, непорочные средства существования, непорочные применения, непорочное внимание, непорочное размышление").

Однако не много нашлось людей, стоящих на такой высоте и имеющих силу оставаться верными этим правилам. Вследствие этого буддизм вскоре отдалился от своих первоначальных основ и стал обыденным религиозным учением.

Когда молодой Будда, еще полный желаний, просил отца даровать ему вечную молодость, здоровье, беспредельную жизнь и отсутствие смерти, он прибавил следующие слова: "Если вы не дадите мне этих четырех даров, владыка, выслушайте, какой еще другой дар я желаю: да не будет для меня переселения души, когда кончится эта жизнь!"

Буддизм принял браминское учение о переселении душ. По преданию, прежде чем стать владыкой, Будда прошел через сотни различных состояний. Душа его не только прошла через 58 королей, но пробыла в 18 обезьянах, 4 лошадях, 4 змеях, 3 ящерицах, 2 рыбах и т.д. Эти вечные переходы души через столько различных тел должны были сильно смущать и занимать верующих. Поэтому совершенно естественно, что такой мыслитель, как Будда, возымел желание отделаться и освободить других верующих от стольких переселений. Он смотрел на эти вечные перерождения как на великое зло, от которого можно было избавиться непорочностью жизни.

Картинный язык индусов сравнивал переселение души с океаном. Ежеминутно сменяющиеся волны должны были изображать в этой метафоре постоянные рождения; пена гребней волн соответствовала нашему переходящему телу, а другой берег являлся Нирваной. "Тот, кто достигнет Нирваны, больше не вернется в Великий океан Сансары". В одной цитате, приведенной Рисом Давидсом из Кама Сутра, определенно говорится, что "море представляет переселение душ или Сансары, Нирвана же — остров. Достигнув его берега, можно быть уверенным, что не будешь больше сброшен в волны океана для последовательных возрождений метемпсихозы".

Другими словами, чтобы избегнуть после смерти страданий, соединенных с постоянными, часто нежелательными перерождениями, надо вести непорочную жизнь, и тогда будут обеспечены покой или Нирвана.

Религии много занимались также и воспроизводительной деятельностью человека. Большинство основателей религии должны были сильно чувствовать разлад в этой области человеческой природы. Это приводило их к воздержанию, которому они следовали сами и которое проповедовали другим. Будда после молодости, в которой он испытал все радости, никогда не находя в них удовлетворения, перешел к полному воздержанию.

Он и его последователи, принявшие монашеское звание, должны были совершенно отказаться от женщины. Половое сближение, совершенное таким лицом, ставилось на одну доску с кражей и убийством и служило поводом для бесповоротного исключения из монашеского звания. Даже в буддийских правилах, относящихся к светским членам, запрещалось "предаваться внебрачным половым сношениям, потому что в них заключается нечто низменное".

Всем известно мнение христианской религии относительно воспроизводительной деятельности. Учителя христианства воздерживались от нее и учили тому же других. Св. Павел часто подтверждает свое воздержание: "Я желал бы, — говорит он, — чтобы все следовали моему примеру: но каждый получил от Бога свой особенный дар, каждый по-своему. Поэтому я говорю неженатым и вдовым, что лучше им оставаться, как я; но если они не могут воздержаться, пусть вступают в брак, потому что это лучше, чем разжигаться".

Идея о загробной жизни в течение долгого времени составляла одну из главных основ различных философских учений, цель которых была решить задачу смерти. Философы древности представляют нам многочисленные доказательства таких попыток. Платон, рассказывая трагическую историю смерти своего учителя Сократа, по этому поводу очень определенно высказывает общие им обоим мысли о смерти. Он влагает в уста Федона следующие слова: "Смерть друга далеко не огорчала меня; напротив, судьба его казалась мне достойной зависти при виде его отношения к смерти и в виду его речей. Стойкость, обнаруженная им перед смертью, убеждала меня в том, что он покидает жизнь не без помощи какого-нибудь божества, которое должно ввести его в другую жизнь и дать ему наибольшее блаженство, которым когда-либо обладал человек".

Платон приписывает Сократу очень определенное представление о возмездии. "Поистине, — говорит Сократ, — я был бы не прав, не сожалея о смерти, если бы я не ожидал найти в будущей жизни добрых и мудрых богов и людей, лучших, чем на земле. Но знайте, что я надеюсь быть присоединенным к справедливым людям". "Смерть не столь огорчает меня, потому что я надеюсь, что людей ждет нечто другое после этой жизни и что, согласно древнему изречению, добрым будет лучше, чем злым".

Так как здесь нет речи об истинах, открытых божественным авторитетом, то необходимо было доказать их рациональными доводами. И действительно, Платон всякими соображениями изощряется доказать нам бессмертие души. Он приводит пифагорейские идеи переселения душ и утверждает, что "души, любившие одну несправедливость, тиранию и хищничество, перейдут в тело волков, коршунов и ястребов. Да и куда же могут перейти такие души?" Что же касается душ "тех, которые всегда обнаруживали общественную и гражданскую добродетель, называемую умеренностью и справедливостью", "то они войдут в тела мирных и кротких животных, как пчелы, осы и муравьи, или даже вернутся в человеческое тело, чтобы создать добродетельных людей".

В доказательство справедливости своих воззрений Платон приводит еще закон контрастов. "Подобно тому, как сильнейшее вытекает из слабейшего, быстрейшее — из более медленного", так и из жизни должна возникнуть смерть, а из смерти — жизнь. "Поэтому-то, — говорит Сократ, — из умершего возникает все живущее и имеющее жизнь. А следовательно, души наши после смерти находятся в аду". Итак, "мы признаем, что живые так же происходят от мертвых, как и мертвые от живых; это служит неоспоримым доказательством того, что души мертвых существуют где-то, откуда возвращаются к жизни".

Такого рода доводами старается Платон доказать бессмертие души, составляющее основное начало его философии. Он влагает все это в уста своего учителя Сократа в день его смерти. В своих диалогах он старается ответить на всякие возражения.

Но, несмотря на уверенность, с которой он утверждает свое учение, все же от времени до времени чувствуется скептическая нота, звучащая в его доводах; это-то и отличает философию от религии.

Очевидно, что вся система Платона создана для решения задачи смерти.

Он неоднократно повторяет, что "настоящие философы всю жизнь свою готовятся к смерти; при этом было бы нелепым, если бы, неустанно стремясь к этой единственной цели, они устранялись от нее и боялись, когда смерть настигнет их".

Платон главным образом старается убедить самого себя в существовании будущей жизни. "Я стремлюсь, — говорит он, — убедить в том, что скажу, не только присутствующих здесь, хотя, случись это, я был бы в восторге; но главная цель моя — убедить самого себя. Потому-то, милый друг, я рассуждаю следующим образом, и ты увидишь, что рассуждение это очень близко касается меня; если то, что я говорю, окажется правильным.то следует верить ему; если же после смерти нет ничего, то я все же буду иметь ту выгоду, что не был вам в тягость своими жалобами в течение того времени, которое мне остается пробыть с вами".

Сомнение, являющееся у Платона только в зачаточном состоянии, у некоторых других философов древности становится гораздо более выраженным. Сначала Аристотель допускал существование бессмертной души рядом с частью смертной. Обе эти части сливались в начале земной жизни и разъединялись в конце ее. Но Аристотель вскоре покинул эту теорию бессмертия личного сознания. Позднее он очень определенно высказался против платоновской идеи бессмертия души, что не мешало ему верить в нерушимость "деятельного разума", бессмертного духа, продолжающего жить после смерти.

Стоики еще далее развили подобное философское воззрение. Рядом с индивидуальной душой они допускают мировую душу, общее всеобъемлющее начало.

Цицерон, занятый задачей старости и смерти, также старается оправдать мысль о будущей жизни. "Я убежден, — говорит он, обращаясь к Сципиону и Лелию, — что ваши знаменитые отцы, оба драгоценные моему сердцу, в настоящее время полны жизни, той, которая одна достойна этого названия; потому что тело для нас — род темницы, в которой мы обязаны выполнить тяжкий долг, насылаемый на нас необходимостью". "Видя деятельность человеческого ума, эту громадную память, обширную предусмотрительность, множество искусств, наук, открытий, я убедился и глубоко уверен в том, что природа, снабженная такими свойствами, не может быть смертной. Душа в постоянном движении; это движение не сообщается ей никакой внешней силой; она сама служит источником его и никогда ей не будет конца, потому что она не может отрешиться от себя самой. Кроме того, как простое вещество без всякой посторонней примеси она не делима и, следовательно, не истребима". Такого рода доводами старается Цицерон доказать бессмертие души. "Вот почему, — добавляет он, — старость для меня не только лишена горести, но, напротив, полна прелести". Но в конце концов он сам замечает недостаточность своих доказательств, и скептическая нота становится у него еще сильнее, чем у его предшественников; он чувствует себя вынужденным сказать; "Если я ошибаюсь, веря в бессмертие души, то я люблю эту иллюзию и не хочу, чтобы она была отнята у меня, пока я живу. Если после смерти всякое чувство должно погаснуть во мне, как утверждают некоторые полуфилософы, тогда нечего бояться, чтобы после кончины моей они насмехались над моим заблуждением".

Подобно тому, как идеи Будды превратились в религию, обещавшую бессмертие души, и подобно тому, как Нирвана уступила место "западному раю" со всеми его наслаждениями, так и смиренный скептицизм античной философии должен был стушеваться перед христианством с его обещаниями будущей жизни и бессмертия.

Поэтому философия в течение веков тонула в волнах религиозных чувств и идей, и пришлось возобновлять Сизифову работу для освобождения человеческого разума. Здесь нет надобности следить за этапами этого возрождения, тем более что они очень незначительны. В течение долгого времени философские системы изощрялись оправдать религиозные догматы отвлеченными аргументами, не прибегая к божественному откровению. При этом боги заменялись "субстанцией" или "субстанциями", а для решения тревожного и вечного вопроса смерти старались доказать бессмертие души.

Философы начала этого периода в истории человеческой мысли принимают главные религиозные догматы как неоспоримые начала. Плотин думает, что бессмертие души есть сама собой разумеющаяся истина, не требующая доказательств. Он возражает против понятия о воскресении тела, но допускает переселение души.

Спиноза (Этика, 5-я часть, 23 положение) хотя и не верил более в бессмертие души в обыкновенном смысле слова, но принимал аристотелевскую идею, по которой "человеческий разум не может быть вполне уничтожен вместе с плотью; от него остается нечто вечное". По его мнению, смерть не что иное, как род вечной жизни, в общении с абсолютным началом, возврат к единому и бессмертному веществу.

Философы напрягают все силы, изучая основы человеческого знания, для того чтобы найти начала, способные доказать действительность главных религиозных догматов. Несмотря на свой скептицизм, Кант старается доказать достоверность человеческого сознания и на нем обосновать уверенность в будущей жизни и в существовании Бога.

Фихте преследует ту же цель, но он принужден признать, что "бессмертие нельзя объяснить естественными условиями" и что "оно сверхъестественно". Если "мы не в состоянии понять возможность вечной жизни, это не мешает ей быть возможной, потому что она находится сверх всего естественного".

Гегель приходит к пантеистическому воззрению и думает, что душа поглощается "абсолютным существом".

Эти идеалистические системы, доведенные до крайности, привели к значительной реакции и вызвали отрицание положений, основанных на одних простых умозаключениях. Их заменил догматический материализм, в свою очередь уступивший место скептическому позитивизму или, скорее, роду агностицизма. При этих условиях, ввиду невозможности поддержать идеи бессмертия души или будущей жизни в какой бы то ни было форме, философия смерти свелась к стоическому понятию о целесообразности и гармонии ее с законами природы и о необходимости принимать ее вполне безропотно. Вследствие этого последним словом человеческой мудрости стало всецелое и полное смирение.

Легко понять, что некоторые независимые и смелые умы не могли преклониться перед таким результатом и пытались найти другое решение великой задачи, занимающей человечество. Отсюда вытекает пессимизм, философское учение, имевшее столько сторонников в прошлом веке и царящее еще над многими современными умами.

Подобно тому, как изучение человеческой природы позволяет определить истинную цель нашего существования, так же точно разъясняет оно и значение истинной культуры и истинного прогресса.

Философы указывают на движение человечества к культуре и к прогрессу. Но что подразумевают они под этими двумя словами? Старались, сколь возможно ясно, определить их, и первый из современных философов, Герберт Спенсер (Прогресс, его законы и причины. Этюды, т. 1), посвятил этому специальный труд. Он разобрал явления, которые считает прогрессивными, сначала в неорганическом мире, затем в мире живых существ и наконец — в роде человеческом. Он считает прогрессивными изменениями только те, "которые непосредственно или косвенно клонятся к увеличению общего блага; и только ввиду этого и надо считать их прогрессивными". Чтобы определить явления, составляющие прогресс, Герберт Спенсер считает необходимым параллельно проследить их как во внечеловеческом, так и в человеческом мире. Всюду, по его мнению, прогресс характеризуется превращением однородных явлений в более сложные; происходит постоянное обособление, будь это в мире планет, в эмбриональном развитии или в животных и человеческих обществах. Но обособление это не исчерпывает всего прогресса: в него входит в значительной степени превращение неопределенного состояния в гораздо более определенное. Герберт Спенсер отождествляет прогресс с эволюцией, которая, по его мнению, "есть интеграция вещества, сопровождаемая рассеянием движения; в то же время материя из однородной, неопределенной и несвязной переходит в разнородную, определенную, связную; при этом сдержанное движение претерпевает сходное превращение". Формула эта хочет обнять слишком много явлений, что делает ее недостаточно определенной, особенно в приложении к человеческим явлениям.

Обособление не составляет само по себе всего прогресса. Приходится спросить себя, где предел его и как должно оно изменяться в каждом данном случае.

Применение этой теории эволюции и прогресса заставляет Герберта Спенсера в его сочинении об основах нравственности, определить последнюю как стремление к жизни сколь возможно полной и продолжительной. Как видно из его доводов, он отождествляет полноту со сложностью. Цивилизация является осуществлением прогресса сравнительно с первобытной жизнью. "Цивилизованный человек питается правильнее, соответственно появлению и степени аппетита; пища его значительно выше качественно; она не загрязнена; гораздо разнообразнее и лучше приготовлена". Такое же обособление замечается в одежде, в жилищах и т.д. По Герберту Спенсеру, весь этот прогресс должен служить истинному благу, то есть полноте и продолжительности человеческой жизни.

Однако легко убедиться в том, что такое понятие о прогрессе не точно; то же относится и к определению цели существования. Если столь резкое усложнение жизненных условий цивилизованных народов действительно есть лучшее средство достижению счастья, то нет надобности останавливаться на этом пути. Наоборот, если, как я думаю, настоящий прогресс заключается в устранении дисгармоний человеческой природы и в установлении физиологической старости с последующей естественной смертью, то условия его сразу изменяются и определяются.

Слишком большая сложность жизни современных цивилизованных народов для Герберта Спенсера является признаком прогресса; по-моему же, это неверно. Спенсер говорит о пище, ее разнообразии и изготовлении. Несомненно,что сложность ее вредна с точки зрения физиологической старости и что более простая пища менее цивилизованных народов полезнее. Нам незачем излагать здесь кулинарную гигиену; достаточно сказать, что большинство утонченных блюд, употребляемых в богатых домах, гостиницах и ресторанах, очень неблагоприятно раздражают органы пищеварения и выделения. С этой точки зрения, истинный прогресс заключается в устранении современной кухни и в возврате к простой еде наших предков. Одно из условий, позволивших евреям библейского периода обладать более здоровой и продолжительной жизнью, чем цивилизованные народы, это, конечно, большая простота их пищи. Истинная гигиена не согласна с утонченным кулинарным искусством; точно так же не одобряет она слишком большую дифференцировку в современных одеждах и жилищах. Итак, прогресс заключается в упрощении многих сторон жизни цивилизованных народов.

Роскошь, сделавшая людям так много зла, вполне входит в формулу перехода "от неопределенной однородности к определенной разнородности". Основой этой роскоши служит не общий закон мирового развития, а гораздо скорее воззрение на жизнь, совершенно иное, чем то, которое считает целью существования восстановление нормального цикла человеческой жизни.

Очень может быть, что один из древнейших источников мировоззрения, приведшего к такой роскоши, находится еще в книге Экклезиаста. Придя к тому заключению, что "где изобилие знания, там изобилие горя", и "познав из всего сотворенного Богом, что человек не может узнать причины всего совершающегося под солнцем, и что если он ищет узнать ее, он не найдет ее, и что если мудрец даже и говорит, что знает ее, все же он не разыщет ее", Соломон проповедует следующие правила поведения: "Иди же и ешь хлеб твой с радостью, и весело пей вино свое, потому что Богу приятны дела твои. Да будут одежды твои всегда белы и голова твоя благовонна. Наслаждайся всеми днями твоей суетной жизни с любимой женщиной, данной тебе под солнцем на все дни твоей суетности; потому что таков удел твой в жизни, должный тебе за работу, которую ты творишь под солнцем. Делай по мере сил своих все, что можешь делать; потому что в могиле, куда ты направляешься, нет ни дел, ни речей, ни знания, ни мудрости".

Мудрость эта поучает, что надо сколь возможно более наслаждаться жизнью, так как человек не способен разрешить задачи о цели своего существования. Учение это сделалось руководящим и привело к жизненной организации, которая все прогрессировала по этому эпикурейскому пути.

Но как только смысл и цель жизни становятся определеннее, истинное благо не может более заключаться в роскоши, противной усовершенствованию нормального цикла человеческой жизни. Вместо того чтобы злоупотреблять всеми наслаждениями, молодые люди, убежденные, что это повело бы к печальным, патологическим последствиям старости и смерти, будут, наоборот, подготовлять себе физиологическую старость и естественную смерть. Учебные годы будут, конечно, гораздо продолжительнее. Уже и в наше время они длятся значительно дольше, чем это было несколько десятков лет назад. Чем более будет увеличиваться масса знания, тем больше времени надо будет для ее изучения. Но подготовительный период этот послужит прелюдией зрелости и идеальной старости.

Отталкивающая картина современной старости относится к старости, уклонившейся от своего настоящего смысла, полной эгоизма, узости взглядов, негодности и злости. Физиологическая старость будущего, конечно, станет иной в этом отношении.

Старость, являющаяся при настоящих условиях скорее ненужной обузой для общины, сделается рабочим, полезным обществу периодом. Старики, не подверженные более ни потере памяти, ни ослаблению умственных способностей, смогут применять свою большую опытность к наиболее сложным и тонким задачам общественной жизни.

Молодые люди большей частью очень дурные политики, и в тех странах, где они слишком вмешиваются в общественные дела, они большей частью приносят много вреда в силу того, что не обладают еще необходимыми практическими сведениями. Их непригодность обнаруживается в резких переменах политических мнений, по мере того как они становятся старше и опытнее.

В будущем эти трудные и сложные обязанности будут поручены старикам. Тогда значительно усовершенствуются политика и правосудие, современные недостатки которых объясняются отсутствием еще прочных основ.

Когда жизнь человеческая значительно продлится, не поведет ли это к слишком густому перенаселению земли? Уже и теперь жалуются на то, что старики живут слишком долго и не очищают место молодым. Против избытка жизни на земле будут легко регулировать рождаемость — с тем, чтобы производилось меньшее количество индивидуумов. Количество людей может уменьшиться, но их качество и долговечность увеличатся.

Когда каждый будет знать настоящую цель человеческого существования и признает своим идеалом осуществление нормального развития жизни, он получит верное руководящее правило для практической жизни. Известно будет по крайней мере, куда идти — чего нет в настоящее время. Теперь хотят улучшить жизнь, но не знают ни как сделать это, ни в чью пользу. Прежде думали, что любовь к ближнему идет прогрессируя и обобщаясь. Семейная любовь распространилась на племя, а затем на нацию. Думали, что нет никакого препятствия для распространения ее на все человечество. Идея эта очень развилась в XVIII веке и с тех пор стала общим местом всех философских, нравственных и политических систем.

По мере прогресса в направлении к истинной цели существования люди должны будут в значительной мере отказаться от личной свободы. Но зато они приобретут высокую степень солидарности. Чем точнее и определеннее становится какое-нибудь знание, тем менее мы вправе не считаться с ним. Прежде всякий свободно мог учить, что кит есть рыба; но с тех пор как совершенно точно установлено, что животное это — млекопитающее, подобная ошибка более непозволительна. С тех пор как медицина стала точной наукой, свобода врачей сделалась гораздо ограниченнее. Известно, что некоторые врачи были даже осуждены за то, что не следовали правилам асептики и антисептики. Такие свободы, как свобода не прививать оспы, плевать на пол, предоставлять собакам бегать без намордников и т.д., достойны некультурных времен и должны будут исчезнуть с успехами цивилизации.

С другой стороны, убеждение, что цель человеческой жизни может быть достигнута только благодаря очень большой солидарности между людьми, уменьшит современный эгоизм. Уже один тот факт, что безудержное наслаждение жизнью противоположно истинной цели человеческого существования, достаточен для того, чтобы уменьшить роскошь и все вызываемое ею зло. Уверенность в том, что одна наука способна противодействовать бедам, вытекающим из дисгармоний человеческой природы, неизбежно приведет к развитию образования, что само по себе уже увеличит солидарность между людьми.

Направляясь прямо к цели, надо будет все время справляться с природой. Последняя уже осуществила, например, в эфемерах, полный цикл нормальной жизни, приводящей к естественной смерти. В задаче людского предназначения человек никогда не сможет удовлетвориться одним тем, что дала ему природа: деятельное вмешательство его самого будет необходимо. Подобно тому как он изменил природу животных и растений, человек должен будет изменить свою собственную природу для того, чтобы сделать ее гармоничнее.

Когда дело идет о выработке новой расы, более удовлетворяющей нашему эстетическому чутью или полезной человеку, то специалисты сначала намечают себе тот идеал, которого хотят достигнуть. Затем они наблюдают индивидуальные отличия животных и растений, которых хотят изменить, и производят самый тщательный подбор, чтобы воспользоваться этими отличиями.

Идеал должен соответствовать природе избранных организмов.

Для изменения человеческой природы тоже прежде всего надо отдать себе отчет в идеале, к которому следует стремиться, и затем употребить все средства, предоставляемые наукой, для его осуществления.

Если мыслим идеал, способный соединить людей в некоторого рода религию будущего, то он не может быть обоснован иначе как на научных данных. И если справедливо, как это часто утверждают, что нельзя жить без веры, то последняя не может быть иной как верой во всемогущество знания.